История Смотрителя Маяка и одного мира - Анна Удьярова

многое, вероятно, можно было увидеть и в реальном. Как правило, Форин без каких-либо пояснений отправлял своего ученика куда-нибудь, где тот бродил в одиночестве, не зная, выберется ли из очередного самого прекрасного места в мире.

Так Унимо первый раз побывал в море. Нет, не так: в Море. Сначала это был просто дикий северный берег: седые скалы, измученные постоянным ледяным ветром и скорбными птичьими криками. Унимо тогда забрался в небольшую пещеру и наблюдал, стуча зубами от холода, как в нескольких шагах от него волны с грохотом разбиваются о каменную стену. А потом он почувствовал это движение бесконечного, неприкаянного пространства, это медленное сердце, бьющееся из последних сил несколько тысячелетий, эту смертельную усталость Моря – со всплесками отчаянной ненависти к существам, копошащимся на его поверхности. К существам, у которых есть мгновения – драгоценные, как жемчужины. Как смешно они пытаются спастись, хватаются руками за холодную равнодушную воду, а потом идут на дно, проклиная жестокую стихию. Так и не понимая, что все свои сокровища они уже сполна получили…

Потом Унимо видел себя уже на корабле. Сидел на баке, среди матросов (и даже запах любимого моряками табака Дальней стороны был настоящим!) и смотрел вперёд, чувствуя, как в его груди, страница за страницей, пишется история всех мореплавателей Шестистороннего. Тех, кто раз за разом, с великолепным упорством штурмовал холодное Срединное море. Кто первым обнаружил морской путь в Синт. Даже тех, кто, спустившись из долины к морю, впервые придумал связать несколько поваленных бурей деревьев. Унимо захлёбывался этими ощущениями: страх неизведанного, перекрываемый предвкушением великого открытия, древняя, необъяснимая тяга к тому, что за горизонтом, непреодолимое влечение туда, где никто до тебя не бывал – и где можно смотреть вокруг удивлёнными детскими глазами природы, созерцающей саму себя.

И, конечно, красота – она была в каждом путешествии. Видимо, Форин без труда разгадал эту слабость Унимо и искушал его, как Хранитель Равновесия, по легенде, искушал Защитника вечной вселенской гармонией. Красота моря лежала на поверхности, так что даже в реальном до неё мог дотянуться почти каждый. Но в реальнейшем она всегда становилась опасной. И не потому, что могла легко поглотить человека, залить зеленоватой водой смотрящие восхищённо глаза, а потому, что этого и не требовалось: если смотреть достаточно долго и в нужном настроении, то человек очень быстро и сам поймёт, что ему, с его грязными фальшивыми мыслями, не место в мире, в котором есть Море.

Форин в тот раз вытащил Унимо как раз вовремя – когда тот уже собирался послушно закрыть глаза, захлопнуть дверь, уйти на дно…

Но были и куда менее приятные путешествия: например, Форин раз за разом отправлял Унимо в сомнительные случаи его детства. Нимо тоскливо смотрел со стороны на то, как всё происходило на самом деле, на то, как его отец совершает ошибку за ошибкой и всё равно остаётся лучшим отцом на свете. Как будто растение, пробившееся на крыше или на мостовой между камнями, светлый детский ум приспосабливается к тому, что нельзя изменить. Поэтому, наверное, в глазах детей часто столько невыразимой грусти. Взрослые, добровольно предавая себя во власть богов, хотя бы наделяют их силой, мудростью или величием. А дети, находясь во власти таких же существ, как они, не могут понять, отчего так произошло. Отчего те, кто ещё не нашёл себе места в мире, приводят их – слабых, испуганных, но всё-всё понимающих. Хорошо, что это понимание проходит со способностью говорить, и дальше дети только тянутся, как деревья, к тем, кто выше – веря, что единственный путь и есть правильный. Потом они снова ломаются – жестоко, иногда в щепки и безвозвратно, – когда понимают, что сами стали теми равнодушными бессильными великанами, заслоняющими небо…

Унимо несколько раз просил (даже умолял, когда воспоминания были совсем невыносимыми) Форина не отправлять его в детство, но тот остался глух к его просьбам. Из горького упрямства Нимо сначала даже не пытался понять, зачем это нужно, но всё равно знал, конечно, что Смотритель, при всех его странностях, не стал бы мучить его без цели. И постепенно он понял, что, вбирая в себя без остатка и принимая то, что прошло, он становился свободнее.

Ещё одно путешествие особенно запомнилось Унимо: он отправился на звезду. Потом он не раз спрашивал Форина, какая это была звезда, чтобы разглядеть её на ночном небе, но Смотритель всё усмехался и говорил, что это ни к чему, и Нимо только безрезультатно потратил несколько вопросов, так и не выяснив, откуда можно узнать, как всё устроено там, куда ни один подданный Шестистороннего пока не добрался.

Первое ощущение на звезде – одиночество. Унимо никогда особенно не страдал от отсутствия людей вокруг, скорее наоборот, но, оказавшись на пористо-каменистой поверхности, он сразу же понял, что здесь нет совсем никого. И, возможно, не было никого до него и не будет после. Неожиданный страх – вместо ожидаемого восторга – захватил Унимо, и он тут же стал задыхаться, не сразу заметив, что вокруг его головы закреплена какая-то стеклянная конструкция, напоминающая аквариум, а руки и ноги утопают в странном неудобном костюме. Так всегда происходило в реальнейшем: если что-то шло не так, как рассчитывал Форин, то мир сразу становился страшно неудобным.

Отдышавшись и привыкнув к своему наряду, Нимо наконец проникся острой бестрепетной красотой этого места. Небо переливалось всеми оттенками осеннего заката: от багрово-красного до невесомо-розового. Поверхность под ногами была как застывшая раньше времени глина, которую гончар ещё только собирался превратить во что-нибудь оформленное, но забыл и поставил в печь, как было: трещины, разломы и причудливые устремлённые в небо тонкие пальцы материи переплетались, образуя прихотливое пространство, похожее на декорации экспериментальных театров Тар-Кахола.

Унимо тогда медленно обошёл всю предоставленную ему поверхность, но не нашёл ни одного живого существа. А потом сел и, запрокинув голову так, что неудобня стеклянная конструкция впилась в шею, стал смотреть на звёзды, пытаясь угадать, на какой из них осталось Шестистороннее. Потом он даже заснул, но, открыв глаза, снова обнаружил вокруг себя всё тот же невероятный безжизненный пейзаж. Это было плохим знаком: обычно, стоило только сознательно закрыть глаза или уснуть, не имея ясного желания проснуться в том же месте, как тут же реальнейшее выталкивало тебя, но Унимо всё ещё оставался в одиночестве на неуютной звезде. Форин говорил, что могут быть ситуации, в которых даже у него не получится вернуть своего ученика в реальность. И так можно навсегда остаться в каком-нибудь неприглядном месте.

Или – в таком невероятно красивом, что не должно было менять