Кровавый век - Мирослав Попович

Развитие патологических черт в характере Сталина приводило не к психическому расстройству, не к массивному маниакальному бреду и появлению «сверхценных идей», а к заострению жестокости и садизма. Сказать, что Сталин был злопамятен и жесток, – это еще ничего не сказать. Потребность в убийстве, осмысливаемая им как потребность в мести, удовлетворялась не садистским наслаждением от наблюдения чужих страданий, – Фромм характеризует садизм Сталина как интеллектуальный: ему было достаточно осознания поверженности врага, осознания подчинения чужой жизни своей воле. Тогда на его лице появлялась мрачная улыбка удовлетворения.

Можно было бы ожидать, что Сталин окажется типичным параноидальным догматиком, застревающей личностью, исполнителем революции, неспособным к авантюрным решениям и безоглядному навязыванию своей воли окружающей реальности. Безусловно, он оказался несостоятельным в налаживании взаимодействия собственной интеллектуальной, эмоциональной и волевой деятельности с чувством реальности, свободой самовыражения и уверенностью в принятии и проведении в жизнь самостоятельных решений. Такие люди обнаруживают преданность догмам единожды принятой религии и усердие в борьбе с еретиками незаметно для себя самого, отождествляя собственный безудержный индивидуализм с ортодоксальной преданностью высшим ценностям веры. Они веруют, но для них вера – это «Я», а еретиком может оказаться любой другой.

Все это свойственно Сталину. Но его психопатия, оставаясь компенсированной, была все же излишне глубокой, а садизм совсем не жизнерадостен и слишком близок к некрофилии. Если обратиться к схеме Фромма, то ортодоксальный догматик Сталин скорее смещен «вниз», к состоянию личности в направлении волюнтаризма, как и разнузданный субъективист Гитлер.

Сталин принадлежал к революционерам-нелегалам, которые вели опаснейшую партийную работу. Известный террорист и мастер экспроприаций Камо (Тер-Петросян) – его земляк и приятель еще по родному маленькому Гори. Сталин-Коба сам принимал участие в «эксах» и, кажется, лично убивал. Профессиональный революционер мог иметь твердые убеждения, даже веру, если он не был безоглядным авантюристом, жизнь которого без острого ощущения опасности просто не имеет смысла. Параноидальный упрощенный догматизм Кобы создавал, так сказать, низкий потолок упрямых верований, который нависал над областью свободных решений и интеллектуальной активности; ум его был направлен в первую очередь на комбинаторные задачи, на замысловатые тактические ходы – он был способен на то, чтобы, по словам дипломата Литвинова, перехитрить пару восточных правителей. Чем более произвольны были его схемы, чем меньше было его чувство реальности, тем более упрямо он опирается на догмы, на низкое каменное небо убеждений. Вся горечь поражений оседает в ярости к неизвестным врагам, которых он уже видит мертвецами тогда, когда они об этом еще не подозревают.

В узком кругу партийной верхушки знали о признании Сталина, что как-то вырвалось у него на подмосковной даче в Зубалово, когда он с соседями, Каменевым и Дзержинским, попивал вино: «Наилучшее наслаждение – наметить врага, подготовиться, отомстить как следует, а затем уйти спать».[387]

Эти психопатичные черты находят выражение и в его идеологии, причем с молодых лет.

Тема мести издавна занимала особое место в установках Кобы.

Революцию как месть он осознает еще в 1905 г.: «Самодержавие, – пишет молодой Коба в газетной статье под названием «Рабочие Кавказа, пора отомстить!», – наше человеческое достоинство – нашу святая святых – по-зверски попрало и осмеяло… Пора отомстить!»[388]

Кому отомстить? Для Кобы с самого начала все просто – «картина приняла такой вид: на одной стороне армия буржуа во главе с либеральной партией, а на другой – армия пролетариев во главе с социал-демократической партией».[389] Что же касается интеллигенции, то «так называемые представители свободных профессий», включая учеников, – всего лишь «образованная часть буржуазии»,[390] «та же буржуазия».[391] И в социал-демократии то же: «в нашей партии выявились две тенденции: тенденция пролетарской стойкости и тенденция интеллигентской шаткости».[392] Следовательно, буржуазия, в том числе интеллигенция, – главные враги, а «мы хотим нести врагу не радость, а горечь, и хотим сравнять его с землей».

В молодые годы Сталин написал поразительно примитивное изложение марксизма – брошюру «Анархизм или социализм». Он перепечатал ее в 1946 г. в 1-м томе своих «Сочинений», – по некоторым данным, кое-что в ней отредактировав. Можно сказать, что это была первая попытка Сталина изложить философию марксизма, как он ее понял, – попытка не отброшенная, а лишь усовершенствованная знаменитым трудом 1938 г. «О диалектическом и историческом материализме». Суть философии, из которой «сам собой выплывает пролетарский социализм Маркса»,[393] Коба видит в диалектике жизни и смерти. Общественная жизнь двигается и развивается. «Поэтому в жизни всегда существует новое и старое, то, которое растет, и то, которое умирает, революционное и контрреволюционное».[394] Пролетариат растет, а буржуазия «стареет и идет в могилу». Почему? «Да потому, что она как класс разлагается, ослабевает, стареет и становится лишним грузом в жизни».[395]

Иосиф Джугашвили – молодой революционер-террорист

Не должен вызывать удивления неожиданный, вообще говоря, комментарий Сталина к ленинскому «Материализму и эмпириокритицизму». Книга Ленина направлена против субъективистского, персоналистского толкования марксизма младшим поколением революционеров; она воинственно ортодоксальна, абсолютно непримирима к тем, кто не считается с объективной реальностью. Сталин же на форзаце книги Ленина пишет: «1) слабость, 2) леность, 3) глупость – единственное, что может быть названо пороком. Все остальное – при отсутствии вышеуказанного – составляет несомненно добродетель».[396] Вседозволенность – вот главный вывод, который сделал Сталин из ленинской критики субъективизма!

Как могло такое уложиться в голове? Из-за вульгарного понимания материализма, неприятия интеллигентского идеализма как веры в идеалы, в первичность моральных норм? По-видимому, Сталин все-таки уже что-то искал в ленинской философии, возможно, подтверждения своего желания умертвить врага истории, объективно обреченного ее законами, – и по крайней мере, не нашел в вульгарно воспринятом материализме ничего, что противоречило бы его философии смерти.

В стремлении отомстить буржуазии и интеллигенции, что явно видно в произведениях молодого Кобы, просматривается комплекс неполноценности «кухаркиного сына». Большинство партийных лидеров происходило из «образованных классов», он – из «кухаркиных детей» и в обидном переносном смысле, и в прямом: мать Кобы служила кухаркой у горийского священника. Сталин даже считал почему-то, что этот священник – его настоящий отец. «У вас, товарищ Ляпидевский, отец был поп, и у меня отец был поп», – сказал он как-то на кремлевском приеме знаменитому летчику.[397]

В отличие от своих соратников – по происхождению дворян, буржуа и интеллигентов, в частности, в отличие от Ленина, – «кухаркин сын» Коба не испытывал чувства вины перед народом или каких-либо иллюзий относительно исторической обязанности, особых миссионерских качеств пролетариата. В пору его бурной молодости Кобу скорее вдохновлял образ одинокого, никем не услышанного и неподдержанного революционера, который отдает жизнь за людей (подобно горьковскому Данко). В музее Сталина в Гори можно прочесть русские переводы его юношеских стихотворений, которые понравились Илье Чавчавадзе и были напечатаны в его газете. Среди этих романтических стихотворений особенно примечателен стих «Пандури» (так называется грузинский музыкальный инструмент). В нем рассказывается о певце, который играл на пандури и пытался говорить людям правду, звать их на борьбу, – певец был отвергнут и преследуем людьми. И когда Коба много позже пишет о политических демонстрациях как о школе классовой борьбы, в его словах чувствуется и горечь, и ожесточение: «Нагайка делает нам большую услугу, убыстряя революционизацию «любопытных»… Но мы думаем, что пуля – средство не менее возбуждающее недовольство, чем нагайка».[398]

Партийное дело было для него средством «мгновенно поставить на ноги рабочих всей России»,[399] осветить «путь к «обетованной земле», которая называется социалистическим миром», и тем самым «освободить человечество и дать счастье миру».[400] Но для этого партия должна быть «крепостью, двери которой открываются лишь для достойных».[401] Элитаристский и миссионерский характер этой достаточно мизантропической и очень простодушно и примитивно изложенной жизненной концепции очевиден. Не удивительно, что Коба, невзрачный и малообразованный партиец из семинаристов, представлял себе Ленина рослым и могучим «горным орлом» и при встрече почувствовал, по-видимому, не просто разочарование, о котором позже писал, но и определенное удовлетворение от того, что «великан истории» может быть малорослым и будничным.