Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

— Она, оказывается, еще не спит? — удивилась Пинъэр. — Сючунь, ступай, позови матушку Пятую. Скажи, матушка, мол, приглашает.

Сючунь удалилась, а Пинъэр велела Инчунь приготовить ей за столом место, поставить чарку и припасти палочки.

Наконец появилась Сючунь.

— Матушка Пятая уж и волосы распустила, не придет, — объявила она.

— Инчунь! Пойди теперь ты позови, — не унималась Пинъэр. — Скажи, матушка с батюшкой приглашают.

— Калитка заперта, и огня нет, — сказала вернувшаяся Инчунь. — Спать, наверное, легла.

— Не верю я этой негоднице! — заявил Симэнь. — Пойдем вместе и приведем сюда. В шашки сыграем.

И они с Пинъэр пошли вместе. Долго стучали в садовую калитку, пока им не открыла Чуньмэй. Симэнь повел за руку Пинъэр прямо в спальню Цзиньлянь. Она сидела, прижавшись к пологу. Рядом лежала цитра.

— Ах ты, негодница! — заговорил Симэнь. — Сколько раз тебя звали? Почему не идешь?

Цзиньлянь не шелохнулась. Вид у нее был мрачный.

— Несчастная я, — наконец прошептала она. — Сперва в холодной комнате бросил, живи как хочешь, а теперь пристаешь? Что обо мне беспокоиться? Лучше других развлекай.

— Вот чудная! — недоумевал Симэнь. — И зубы проела, да губы остались — болтать есть чем. Сколько сестрица Ли тебя звала в шашки играть, а ты уперлась.

— Что же это с тобой, сестрица? — вмешалась Пинъэр. — Я и шашки достала. Пойдем со скуки на чарку вина сыграем, а?

— Идите играйте, сестрица, — отказывалась Цзиньлянь. — А я и непричесанна. Нездоровится мне. Я лягу. Вам хорошо, вы и веселитесь, а у меня в чем душа держится. Ладно, если воды глоток за день пропустишь. Как погляжу на себя — что от меня осталось?!

— Да ты все такая же! Ничего с тобой не случилось! — уверял ее Симэнь. — А не по себе, давно б сказала. Я доктора приглашу.

— Не веришь? Вели Чуньмэй зеркало подать. За эти дни я на себя не похожа стала.

Чуньмэй подала ей зеркало. Она подошла к светильнику и посмотрелась.

Да,

Я в зеркало глядеть стыжусь —Краса без милого иссякла.От ласк запрусь и откажусь,Но как одной в постели зябко!

Симэнь взял у нее зеркало и тоже погляделся.

— Почему же я не худею? — спрашивал он.

— Сравнил себя со мною! Ты ешь и пьешь сколько влезет. Вон до чего разъелся. Тебе б только над другими издеваться.

Симэнь Цин, ни слова не говоря, подсел к ней на постель, обнял и поцеловал. Он проник рукой к ней под одеяло, но Цзиньлянь была одета.

— А ты и правда похудела, — сказал он, касаясь ее талии.

— Ишь, негодник! — вскрикнула она. — Я и так замерзла, а ты лезешь холодной рукой. Думал, я притворяюсь?

Да,

Выдохся яблони нежный цветок,Стан исхудал, и повис поясок.

Лишь сказала:

Покатились слезинки-жемчужинкиПо лицу моему изможденному.Как страдаю одна, как мне нужен ты,Сердце путает слезы со стонами.Постарела, слегла, стала жалкая,Жемчуг слез весь до капли исплакав я.И опять повторила припев:Ночь бездонна, сердцу не забыть его,Зря моя весна ушла стремительно.И начало прячется в тумане,И конец — в бессмысленном обмане.

Как она ни упиралась, Симэнь все-таки увел ее к Пинъэр, где они сыграли в шашки и выпили по нескольку чарок вина. Когда Цзиньлянь собиралась уходить, Пинъэр заметила недовольство на ее лице и подговорила Симэня пойти к ней.

Да, насколько ж:

Я иссохла — даже сестрысострадают мне.Тем заметней слез истоки,чем разлука злей.

Тому свидетельством стихи:

Мы расстались, и я почернела в разлуке,Все не сплю по ночам от тоски да от скуки.Но Пинъэр совершила прекрасное дело —Вновь Сян-вана увидит Ушаньская дева.

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Глава тридцать девятая

Ханьский У-ди постился[550] — он встарьсам по ночам воздвигал алтарь,Сам по сосудам вино разливал,сам же к бессмертным мольбы обращал.Яшмовых дев пред дворцом караулжертвенных столиков ряд развернул,Златом кумиры блестят в облаках,блюда с росою держат в руках.Ночи во бденьях У-ди проводил,только с рассветом ко сну отходил,Только под утро и слуг отпускал.Персик бессмертия где он сыскал?..В роще Цветущей покоится он,луки, мечи там с обеих сторон;[551]Кони из камня сквозь дымку-тумансмотрят на чащу дрожащих лиан.[552]

Так вот, ночевал тогда Симэнь у Цзиньлянь. Надеясь завладеть сердцем мужа, она на все лады его ублажала и осыпала ласками, на какие только была способна. Утирая роскошным пологом слезы, она нежно шептала ему о своей преданности и любви. Ей и в голову не приходило, что Симэнь увлечен женою приказчика Ван Шестой.

Симэнь между тем купил своей зазнобе на Львиной, к востоку от Каменного моста, большой дом за сто двадцать лянов серебром. Две комнаты выходили на улицу, и четыре постройки уходили вглубь. Во второй постройке располагалась гостевая зала, в третьей, кроме молельни с жертвенниками Будде и предкам, находилась спальня с кроватью в нише и печью напротив. Искусно убранная спальня блистала чистотой. Четвертую постройку занимали кухня и кладовая для угля, а сзади к ней примыкала теплая туалетная комната, но говорить об этом подробно нет надобности.

Не успели они переехать в новый дом, а соседи уж знали, что хозяин служит приказчиком у Симэнь Цина. Хань Даого в шелках и парче прогуливался по улице вразвалку. Ван Шестая, разодетая, с блестящими украшениями на голове, целыми днями простаивала у ворот. Соседи, не мешкая, поднесли им по случаю новоселья кто коробку чая, кто еще какой-нибудь подарок. Те, что постарше, обращались к ним вежливо «брат Хань» и «сестрица Ван», молодые люди величали их дядюшкой и тетушкой. Как только появлялся в их доме Симэнь, Хань Даого шел ночевать в лавку, чтобы не мешать жене ухаживать за гостем. Дневал и ночевал у нее Симэнь, и знали об этом почти все соседи, но никто даже виду не подавал — боялись Симэня, человека богатого и всесильного. А посещал он Ван Шестую раза три или четыре в месяц. Страсть их разгоралась все сильнее, и все меньше напоминала Ван Шестая прежнюю жену приказчика.

Шел последний месяц года. Симэнь торопился разослать подарки в столицу, штатским и военным чинам уезда и своим сослуживцам. Тем временем У Цзунси, настоятель даосского монастыря Нефритового владыки,[553] направил к Симэню послушника с подарками — коробкой мяса, коробкой дорогой рыбы и двумя коробками с фруктами и сладостями, а также весенними амулетами,[554] молитвенными обращениями к богам небесным и земным и благодарственными докладами Хранителю очага.[555]

Симэнь обедал в покоях Юэнян, когда Дайань вручил ему визитную карточку, гласившую:

«С нижайшим поклоном от бедного монаха У Цзунси из монастыря Нефритового владыки».

— Человек из мира ушел, а я ему вон сколько хлопот доставляю! — воскликнул Симэнь, открывая коробки. — Гляди, какие щедрые дары поднес. — Симэнь обратился к Дайаню: — Ступай к Шутуну, скажи, чтобы поскорее составил благодарственное письмо и вручил лян серебром.

— Видишь, монах, а что ни праздник — про подарок тебе не забывает, — заметила Юэнян. — Молебен-то отслужить бы надо. Когда у сестрицы Ли сын родился, ты ведь слово давал.

— Верно, большой молебен обещал заказать, да из головы вон, — спохватился Симэнь. — Давно б тебе напомнить.

— Вот пустомеля! Кто ж это обеты забывает?! Значит, не от души обрекался. А боги все помнят. Вот младенец и плачет целыми днями. Это ты виноват. Из-за обета твоего неисполненного страдает.

— Тогда в первой же луне закажем молебен у настоятеля У.

— Сестрица Ли мне жаловалась, — продолжала Юэнян. — Ребенок, говорит, очень хилый, надо бы ему другое имя дать.[556]

— Вот тогда и попросим настоятеля У, — сказал Симэнь и обратился к Дайаню: — Кто из монастыря пришел?

Второй послушник Инчунь, — ответил слуга.

Симэнь вышел к послушнику, и тот встретил его земным поклоном.

— Отец наставник просил кланяться вам, батюшка, — говорил он, — и поднести, за неимением ничего лучшего, молитвенные обращения и скромные знаки внимания.

— Передай от меня отцу наставнику большую благодарность за столь щедрые дары, — сказал Симэнь, приветствуя послушника, и предложил ему присаживаться.

— Что вы, батюшка! Благодарю вас! — отказался послушник.