Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

— О, вы так добры, сударь! — подняв сложенные руки, воскликнул Ся. — Я вам заплачу, разумеется.

— К чему расчеты! — отвечал Симэнь. — Я сейчас же велю привести коня.

Они добрались до Западной улицы и разъехались.

Тотчас же по приезде домой Симэнь поручил Дайаню отвести Ся Лунси коня. Тот на радостях наградил Дайаня ляном серебра и попросил передать хозяину письмо.

— Поблагодари хозяина, — наказывал Ся, — и скажи, что я лично выражу ему признательность при встрече в управе.

Прошло два месяца. Стояла середина десятой луны. Ся Лунси припас хризантемовой настойки, позвал певцов и пригласил Симэня, чтобы отблагодарить за коня.

Симэнь пообедал, отдал распоряжения по дому и поехал на пир. Надобно сказать, что Ся Лунси устраивал это угощение специально для Симэня. Прибытие гостя так осчастливило хозяина, что он, едва сдерживая чувства, спустился с крыльца к нему навстречу и проводил в залу, где они обменялись приветствиями.

— К чему же было так беспокоиться, сударь? — заметил Симэнь.

— Мы в этом году сделали хризантемовой настойки, — объяснял Ся, — и я осмелился пригласить вас на досуге, милостивый государь. Больше никого не будет.

После взаимных приветствий они сняли парадные одежды и сели. Один занял почетное место гостя, другой выступал в качестве хозяина. После чаю они сыграли в шашки и продолжили беседу за пиршественным столом, где двое певцов услаждали их слух.

Да,

Вино ароматное пенится, кубки златые так сладки!И пение цитры, и звон кастаньет на мотив «Куропатки».

Однако оставим Симэнь Цина на пиру у Ся Лунси и расскажем о Пань Цзиньлянь.

Видя, что Симэнь давно ее забыл, заставив одну коротать ночи под расшитым пологом и холодным одеялом, она открыла как-то садовую калитку, зажгла высокий серебряный светильник и, прислонившись к ширме, заиграла на цитре.

Пробили вторую ночную стражу. Цзиньлянь то и дело заставляла Чуньмэй посмотреть, не идет ли он, но кругом не было слышно ни шороха.

Да,

Плачут струны в ночи,Льется песня без слов,Сердце-цитра кричит —Неуютен мой кров.

Цзиньлянь взяла цитру и, положив на колени, едва слышно заиграла «Воды реки», желая развеять тоску, потом было прилегла, не раздеваясь, но ей не спалось. Вот и пришлось

Одетою у ширмы прикорнув,

Тоскливо отойти одной ко сну.

Вдруг послышался звон колокольцев под стрехой, и ей почудилось, что стучат в дверь — идет Симэнь. Она велела Чуньмэй поглядеть.

— Вы ослышались, матушка, — говорила Чуньмэй. — Это ветер переметает снег.

Цзиньлянь запела:

Слышу ветра треск и завыванье,Снежный пух в окне клубится,Ночью белою не спится…

Тут замигал светильник. Цзиньлянь хотела было поправить, но Симэнь не появлялся, и у нее пропала охота даже двигаться.

Она продолжала:

Ароматы жечь прошло желанье…Даже свет поправить в комнате мне лень.Как три осени подряд, тянулся день,Ночь — как будто три бессонных летаПротоскую в полусне полуодета.Страшно дней грядущих ожиданье,Ведь несут они одно страданье…Вновь встают в душе воспоминаньяПричиненных мне тобою тяжких мук,Бесконечные любви терзаньяДаже в дни былых сплетений жарких рук…Ночь бездонна, сердцу не забыть его,Зря моя весна ушла стремительно.Долго не живет любовь на свете,Ты к другой ушел, а после — к третьей…И начало прячется в тумане,И конец — в бессмысленном обмане.

Между тем в первую, должно быть, ночную стражу от Ся Лунси воротился Симэнь. Было пасмурно, шел снег с дождем и, оседая на одежду, сразу таял. Симэнь подстегнул коня. Слуга бежал впереди, освещая фонарем путь.

Симэнь прошел не в дальние покои, а прямо к Ли Пинъэр. Она стряхнула с него мокрый снег и помогла снять темный бархатный наперсник с изображением льва, белую шелковую куртку наездника, атласную парадную шапку, соболий башлык и отороченные коричневым мехом черные сапоги. Оставшись в широкой шелковой рубашке, Симэнь сел на кровать и спросил:

— Как сын? Уснул?

— Наигрался и недавно уснул, — ответила Пинъэр.

— Тогда не беспокой, пусть спит.

Инчунь подала чай.

— Рановато вернулся, — заметила Пинъэр.

— Я Ся Лунси коня подарил, вот он меня и угощал, — объяснял Симэнь. — Певцов пригласил. Посидели немного, вижу — снег пошел. Вот домой и поспешил.

— Озяб, небось, в такую-то метель? — спрашивала Пинъэр. — Хочешь, велю вина подогреть.

— Да, пусть подогреет виноградного, — согласился Симэнь. — А то у него самодельное пили — хризантемовую настойку. Пьешь и брезгуешь. Ни вкусу, ни аромату. Только пригубил из вежливости.

Инчунь накрыла стол. Были тут блюда с соленой курятиной, яства, фрукты и овощи. Ли Пинъэр подсела сбоку. Под столом им грела ноги небольшая жаровня.

Они пировали, а покинутая Цзиньлянь сидела на кровати в пустой холодной комнате, прижимая к груди свою цитру. Выгоревший светильник едва-едва мерцал. Ей хотелось спать, но она не ложилась, дремала и время от времени содрогалась от холода. Она все еще ждала Симэня. Потом не выдержала: освобождая волосы, сняла головную сетку, опустила наполовину полог и забралась под одеяло.

Да,

В постели холодно и пусто, не хочуСпать — низко опускаю полога парчу,Знать не могла я, что меня покинешь ты.Звать — не зову тебя, и сердца пыл остыл!Она опять запела:Тебя, изменник, презираю всей душой!Лишь гнев живет во мне, любви уж никакой!

Цзиньлянь позвала Чуньмэй:

— Ступай взгляни еще, не идет ли батюшка. Да быстрей возвращайся!

Чуньмэй вышла.

— Матушка! — немного погодя обратилась она к хозяйке. — Вы думаете, он не пришел? Да он давным-давно дома. У матушки Шестой преспокойно пирует.

Не услышь такого Цзиньлянь, все б шло своим чередом, а тут ее будто ножом по сердцу полоснули.

— Ах он, изменник проклятый! — выругалась она, и у нее градом полились слезы.

Цзиньлянь громче обычного заиграла на цитре и запела:

Суд убийцу дерзкого порой прощает,Сердце девичье измен не забывает,Бог поправшего любовь да покарает!Все мне прошлое вокруг напоминает…Я люблю его безмерно и бессильно,Сердцу нежному одна тоски причина,Лишь одна его снедает грусть-кручина,Слез уже не удержать — текут обильно!Я зову тебя, бандит и шаромыжник!Для тебя солена, для тебя остра я,Хочешь — сладким сахаром во рту растаю?Что б ты мог разнообразьем насладитьсяБуду хрупкой, словно черепица,А назавтра — толстой, как булыжник.Но ты меня оставил, блудодей,Персик сладкий, сочный позабыл,Крутишься с другою, что ни день —Финик сморщенный тебя пленил.Я ошиблась, обнаживши грудь,Но теперь меня не обмануть!

Припев:

Ночь бездонна, сердцу не забыть его,Зря моя весна ушла стремительно.И начало прячется в тумане,И конец — в бессмысленном обмане.

И далее:

Да, бабой лучше не родись —В чужих руках судьба и жизнь.Глупо каюсь я в слезах,Что любимый — вертопрах.«С первой встречи нашей, милый,Будем вместе до могилы», —Так мечтаем мы, дурехи,Бабьи головы, ой, плохи!Скрыли тучи горы Чу,[547]Смыли волны Синий мост,[548]Я к тебе в мечтах лечу,Встреча, как сиянье звезд,Далека. Моря и рекиПики гор и городаРазделили нас навекиМириадами преград.Были рядом, и тогдаВ том единстве было скучноРазлученным жизнью душам.Мост сметен — кругом вода!Разобщились берега.И ручьев соленых стокУнесла волна в песок.Писем нет, и мой бессмыслен крик,Кому мне про любовь свою сказать,Напрасно вновь стремлюсь на Янский пик[549] —Земля черства, а Небо — не достать!Душа во мне затрепетала вдруг…Постой! Я знаю — в этот самый миг,Мой искуситель дорогой, мой друг,В чужое лоно страсти ты проник.

Припев:

Ночь бездонна, сердцу не забыть его,Зря моя весна ушла стремительно.И начало прячется в тумане,И конец — в бессмысленном обмане.

Пируя с Пинъэр, Симэнь услыхал игру на цитре и спросил:

— Кто это играет?

— Матушка Пятая, — ответила Инчунь.

— Она, оказывается, еще не спит? — удивилась Пинъэр. — Сючунь, ступай, позови матушку Пятую. Скажи, матушка, мол, приглашает.