Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

Мальчикам-послушникам было велено достать из узлов красные записки с посланиями и молитвами, которые читались во время всех трех служб, и показать их Симэню. Потом они положили их в коробки, разместили на коромыслах — всего их оказалось восемь — и понесли к Симэню. Довольный Симэнь направил домой Цитуна, чтобы тот передал его просьбу наградить послушников платками и ляном серебра.

В тот же самый день, надо сказать, справляли рождение Цзиньлянь. В гостях у нее были невестка У Старшая, ее матушка Пань, золовка Ян и барышня Юй. Все они сидели в покоях Юэнян, когда принесли подарки из монастыря. Женщины бросились рассматривать подношения, которые не удалось разместить и на четырех столах.

— Поди сюда скорей, сестрица! — крикнула Цзиньлянь, обращаясь к Пинъэр. — Гляди-ка, что наставник твоему сыну прислал. Смотри, монашеская шапочка, ряса… А вот, гляди, туфельки.

Подошла Мэн Юйлоу.

— Полюбуйся, сестрица, — вертя в руках туфельку на белой шелковой подошве, говорила она Юэнян, — какие же искусные эти даосские монахи! Такие крошечные туфельки вывернуть ухитрились. И швы спрятали, и строчкой украсили. А как облака чисто вышили! Нет, по-моему, не сами они делали. Это у них жены, наверно, старались.

— Что ты говоришь! — оборвала ее Юэнян. — Какие могут быть жены у монахов! Должно быть, заказывали.

— Если эти даосы жен заимели, — вмешалась Цзиньлянь, — то, выходит, и присутствующие здесь матери-наставницы не иначе как мужьями обзавелись. Они тоже вон как платки вышивают.

— Даосский монах шапку свою надвинет и идет куда вздумается, — пояснила мать Ван. — Нас же, послушников Будды, по одному виду сразу узнаешь.[595]

— Мне говорили, — не унималась Цзиньлянь, — за вашей обителью Богини милосердия Гуаньинь расположен даосский скит Постижения сокровенного, а по пословице: когда мужской скит рядом с женским стоит, пусть и не общаются, да связи не прерываются.

— Как ты, Шестая, глупости любишь болтать! — сказала Юэнян.

— А это, глядите-ка, от Государыни покровительницы пояс лиловый, — продолжала свое Цзиньлянь. — И ожерелье серебряное с талисманом да с пожеланием. Красивый поясок! А на обороте, смотрите, имя У… дальше не могу разобрать… юань.

— Это монашеское имя, которое дал младенцу отец наставник, — пояснил Цитун. — У Инъюань.

— Это что, знак «ин»? — переспросила Цзиньлянь и воскликнула: — Сестрица, гляди, вот невежа этот даос! Почему он ему и фамилию сменил?

— Это тебе так кажется, — заметила Юэнян и обернулась к Пинъэр: — Ступай принеси младенца. Давайте полюбуемся им в монашеском одеянии, а?

— Он только что уснул, — отвечала Пинъэр. — Не хочется беспокоить.

— Ничего страшного! — заверила ее Цзиньлянь. — Разбуди поосторожней.

Пинъэр пошла в спальню младенца.

Цзиньлянь взяла красный пакет и извлекла из него молитвенное обращение, в котором за Симэнь Цином следовала его жена урожденная У, а немного пониже урожденная Ли. Остальные жены в послании не значились.

— Вы только посмотрите! — показывая всем бумагу, говорила возмущенная Цзиньлянь. — Вот он какой справедливый и беспристрастный, наш насильник проклятый! Скажете, нет у него любимиц?! Только ее, с ребенком, записал, а мы, выходит, не в счет. Нас и за людей не принимают!

— А сестрица Старшая записана? — спросила Юйлоу.

— А уж без нее и вовсе курам на смех, — отвечала Цзиньлянь.

— Ну, чего ж тут особенного! — вставила Юэнян. — Одну упомянул и хватит. Неужели весь отряд перечислять, монахов смешить?!

— А что, мы рядом с ней недоноски какие, что ли, или выродки Лю Чжаня, — не унималась Цзиньлянь.

Появилась Пинъэр с Гуаньгэ на руках.

— Давайте сюда облачение, — предложила Юйлоу. — Я его одевать буду.

Пинъэр держала Гуаньгэ. Юйлоу надела ему даосскую шапочку, потом рясу, ожерелье и два пояса. Ребенок с испугу закрыл глаза и почти не дышал.

— Бери послания, жертвенных денег захвати и иди в молельню, — наказала Пинъэр хозяйка. — Сама предай огню.

Пинъэр вышла.

— Ну чем не монашек в этом облачении? — играя с Гуаньгэ, говорила Юйлоу.

— Какой там монах! — вставила Цзиньлянь. — Ни дать ни взять — маленький дух Тайи.[596]

— Что ты городишь! — Юэнян сердито поглядела на Цзиньлянь. — Сейчас же прекрати такие разговоры при младенце!

Смущенная Цзиньлянь умолкла.

Напуганный переодеваниями Гуаньгэ расплакался. Тут вернулась Пинъэр и поспешно взяла ребенка. Пока она снимала с него монашеское одеяние, он обкакал ей юбку.

— Вот так У Инъюань! — заметила в шутку Юйлоу. — Блюдо ему надо подставлять, когда захочет.

Юэнян велела Сяоюй вытереть юбку. На руках у матери Гуаньгэ заснул.

— Мой мальчик! — говорила Пинъэр. — Замучили тебя. Сейчас мама уложит сыночка в кроватку.

На столе почти ничего не осталось, и Юэнян пригласила старшую невестку У, золовку Ян, мамашу Пань и остальных полакомиться яствами из монастыря.

Начинало смеркаться.

Еще накануне Симэнь, готовясь к молебну, не брал в рот скоромного и вина и не поздравлял Цзиньлянь. Она ждала его в этот вечер, выйдя к воротам. Наступили сумерки, и у ворот появились Чэнь Цзинцзи и Дайань.

— А батюшка скоро будет? — спросила она.

— Боюсь, не скоро, — отвечал Цзинцзи. — Когда мы уходили, только начали читать акафист. До первой стражи им не кончить. А потом, даосы так не отпускают. Начнут духов благодарить с возлияниями.

Цзиньлянь, не проронив ни слова, вернулась в покои Юэнян раздраженная.

— Дашь слепцу волю, потом раскаешься, — обратившись к Юэнян, говорила она. — Ближний обкрадет, ближний и растопчет. Если набрюшник лопнул, на пояс нечего надеяться. Я у ворот постояла, зятя Чэня встретила. Не придет, говорит, батюшка. Молебен еще не отошел, когда он его домой послал.

— Тем удобнее для нас, — заметила Юэнян. — Значит, вечером послушаем проповедь с песнопениями. Думаю, мать наставница и мать Ван нам не откажут.

В это время зашелестела дверная занавеска и в комнате появился подвыпивший Чэнь Цзинцзи.

— Пришел поздравить матушку Пятую, — сказал он и обратился к жене: — Налей чарку. Я матушке Пятой поднесу.

— Где я тебе возьму чарку! — отвечала жена. — Ступай, поклонись матушке. Сейчас налью. Погляди на себя! Ты же пьян. Людям молебен, а тебе — выпить предлог.

— Правда, батюшка не придет? — спросила его Юэнян. — Дайань тоже там?

— Молебен еще не кончился, — отвечал Цзинцзи. — Батюшка меня отпустил, потому что дома никого нет, а Дайаня при себе оставил. Настоятель никак не хотел меня отпускать, все за стол сажал. Выпей, говорит, большой кубок, тогда отпущу.

— А кто да кто там с хозяином? — поинтересовалась Юэнян.

— Шурин У Старший, шурин Хуа Старший, дядя Ин, дядя Се и певцы У Хуэй с Ли Мином. Даже не знаю, когда они разойдутся. Шурин У хотел было откланяться, а шурин Хуа попросил батюшку его задержать. Наверно, в монастыре и заночуют.

— «Шурин Хуа»?! С чего это ты его так называешь, а? — воспользовавшись отсутствием Пинъэр, спросила Цзиньлянь. — Что это за родственничек, ты б его покойного брата спросил. Уж называл бы хоть «шурин Ли».

— А что вы, матушка, собственно, удивляетесь, как деревенская девица, к которой посватался Чжэн Энь?[597] — отвечал Цзинцзи. — Она ведь наследника родила. Вот ее счета всем вам и приходится оплачивать.

— Сейчас же клади земной поклон, арестантское твое отродье, — заругалась на него жена, — и убирайся отсюда. Чтоб я больше не слышала твоего вздора!

Цзинцзи попросил Цзиньлянь занять почетное место и, качаясь из стороны в сторону, отвесил ей четыре земных поклона.

Когда он ушел, в комнате зажгли свечи и накрыли стол. Пригласили матушку Пань, золовку Ян, старшую невестку У и остальных. Цзиньлянь наполнила всем чарки, и они принялись лакомиться лапшой. После нескольких чарок служанки собрали посуду и вынесли стол.

Юэнян велела Сяоюй запереть внутренние ворота и поставить на кровать маленький столик. Гости расселись в круг, в центре которого разместились монахини. Воскурили благовония и при двух свечах собравшиеся приготовились слушать проповедь.

Начала старшая мать-наставница:

— Итак, вслушайтесь в проповедь Тридцать второго патриарха Запада,[598] снисшедшего на Землю Восточную, дабы посеять в сердцах наших учение Будды — слово Его, составившее Великий Сокровенный Канон «Трипитаку».

В давние времена, в третьем году под девизом Всеобщего Блаженства при Танском Сыне Неба Гао-цзуне,[599] произошло чудо, о коем в здешних сочинениях не упоминается. Так вот. Жил-был в деревне Шаоду, что в Линнани,[600] некий богач Чжан, человек именитый и солидный. Владел он крупным состоянием, окружил себя многочисленной челядью и имел восемь жен. С утра начиналось у него в доме веселье, не проходило вечера без приема или пира. Отдавшись праздности и наслаждениям, он и не помышлял о добрых делах. И вот как-то, выйдя из дому в поисках услад, завидел он праведников. Несли они на плечах своих благовонные палочки и масло, отборный рис и прочую снедь и громко повторяли имя Будды. Приблизился к ним Чжан и спрашивает: «Куда ж вы путь держите, праведники?» И отвечает один из них: «Кто на молебен с принесением жертв, кто на проповедь». Спрашивает тогда Чжан: «А что проку, скажите мне, во всех этих молебнах да проповедях?» И отвечали ему праведники: «Нелегко человеку постичь учение Будды, нелегко человеку жизнь на белом свете прожить. Вот как верно сказано по сему поводу в Лотосовой сутре: “Если человек желает себе счастья, пусть молится Будде и приносит жертвы. Не насладится довольством в нынешней жизни, станет знатным и богатым в последующей”. А почему? Да потому, что еще в старину люди сказывали: “И дракону, внемли он Будде, откроется Его Слово; и змею, раскайся он в грехах, даруется перерожденье. Что ж говорить о человеке?!”». Воротился богач Чжан домой и велел слуге-мальчику пригласить в залу всех жен своих. Когда предстали пред ним восемь жен его, он сказал им так: «Ухожу я, жены мои, в Обитель Желтой сливы,[601] а все состояние мое делю поровну меж вами, чтоб могли вы дожить свои дни. Ведь и вы, и я вкушали одни наслажденья, окружавшие нас, но не ведали, что будет с нами в грядущем». Выслушали его жены и сказали так: «Чем же грешен ты, господин наш? Ты чист и непорочен, как святой. Это мы рожали и тем прогневали Всевышнего. Наши грехи тяжелее твоих. Живи смиренно дома, отпусти нас искупить наши грехи».