Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко

героя сцены от идолов театра, театр – от перформанса. Эффект сцены, прикрытой или неприкрытой занавесом, свидетельствует о потребности в избытке, в самости, в истинном событии. Поступок любви – это избыток по отношению к прагматическому здравому смыслу, к инерции сущего. Сцена в ее высшем проявлении является поступком любви, а занавес – способом осознанного вхождения индивида в сценическую Вселенную. Сцена в современном мире важна тем, что театр (спектакль) является мощным антидотом против того, что мы назвали ужасающим реалити-шоу, созданным из препараций фрагментов бытия с политической манипулятивной целью. Когда мир манипулирует правдой, сцена говорит миру правду. Когда правда становится игрой, сцена становится правдой.

5.9. София как метафора России

В условиях неолиберального шока говорить о едином глобальном будущем для всех стран мира – больше не актуально. Стало понятно, что «конец истории» Фукуямы означал не торжество интернациональной социально-этической справедливости, а победу идеологии транснационального капитала. Отказ от классического глобализма ради постколониальной парадигмы плюральности привел к релятивации, заложенной в политике мультикультурности, явившись обратной стороной того же глобализма. Эффективным путём одновременного преодоления крайностей глобализма и релятивизма является создание новой системы ценностей, которая сочетала бы ценность единства человечества с ценностью его цивилизационного многообразия.

Именно синтез универсализма с партикуляризмом в идеологии предлагает метамодерн, который в экономике ориентирован на неоиндустриализацию – возрождение сектора промышленности в противовес спайке аграрного и информационно-символического сегментов. Данные процессы требуют ограничения произвола капитализма при одновременном повышении роли национального государства в регуляции свободного рынка. Естественно, что для реализации этой цели требуется перестройка самой государственности. Государство, которое является марионеткой глобального капитала, не в состоянии осуществить эту задачу. Реконструкция этатизма в политике актуализирует цивилизационную парадигму традиционализма в культуре. Последняя должна строиться на принципах этического универсализма, социальной справедливости, цивилизационной аутентичности и диалога культур.

Отсюда – двойная философская программа неомодерного развития общества, основанная на взаимодействии модерной универсальной этики с обновленным традиционализмом. Негативная часть программы связана с тем инструментарием критики, который предоставляет модерн. Позитивная же – с тем потенциалом живой традиции, которой обладает нерадикальный консерватизм. О близости консерватизма и модерна – на первый взгляд противоположных проектов – говорит аутентичная традиция русской религиозной философии. «Левым» полюсом её является марксистская критика, а «правым» – религиозная апологетика, в нём сочетаются гносеология и аксиология, интуиция и рациональность, разум и вера, религиозно-философская метафизика и теории скептицизма, марксизм и православие. Это делает русскую религиозную философию гармоничным мировоззренческим контекстом для формирования метамодерного образа будущего в России в оптике левоконсервативного поворота.

В качестве ярчайшей иллюстрации метамодерного единства универсализма и традиционализма мы избрали творчество русского религиозного философа Сергия Булгакова, творившего на закате модерна и не дожившего до постмодерных приключений мира. Сама его личность стала своеобразным архетипом национальной ментальности. В Сергее Булгакове сокрыта наша сила и слабость. Его часто обвиняют в том, что его авторская метафизика всеединства не раскрывает способы согласования целого и малого, общего и отдельного, закономерного и случайного, космоса и человека, традиции и личности. Когда Булгаков артикулирует целое, его философия обвиняется сторонниками либерального пути мысли в тоталитарности, ретроградности и косности, не предполагающими отдельного субъекта. Когда Булгаков артикулирует отдельное, его философия обвиняется консерваторами в репрессивной субъективности. Не в этом же биполярном напряжении межд либерализмом и консерватизмом пребывает издавна весь русский Логос? Наша работа над творчеством Булгакова в рамках проекта Русской христианской гуманитарной академии позволила сквозь его призму увидеть иначе жизнетворчество Петра Первого, художественные рефлексии Достоевского, философию Бердяева, поэзию Блока, тексты Мережского и т. д.

Булгаков в состоянии легитимированного парадокса артикулирует, по нашему мнению, одновременно общее, частное и отдельное: универсализм, партикуляризм и персонализм. Этим софиология Булгакова предвосхищает метамодерн, согласовывая в едином онтологическом порядке метафизику присутствия не только с метафизикой отсутствия, но и с онтологией избытка по отношению к покою и движению, динамике и статике, парадигме времени и синтагме пространства, избытка, коим является человек – расщелина, зияние, вакуум, пустота, – готовый превратиться в Софию – самость, Вещь, сущность, возвышенного субъекта. Человечность всегда была отличительной чертой русской философии, чего стоят только персонализм Достоевского и Бердяева, но мы нарочно выбрали для примера менее известного широким кругам читателей мыслителя. Кроме того, именно Булгаков, как никто другой из отечественных философов, разработал тему Родины – Богородицы, вечной женственности, Софии, – поставив эту тему в актуальный разрез между религией, смертью и войной[287]. Именно утверждение Булгаковым божественной природы смерти как истины напоминает нам тезисы о дискурсе смерти как Возвышенного у Лакана и рефлексии о театре как о «лучшем» месте для смерти у Аленки Зупанчич, показывая своевременность в контексте постмодерна и метамодерна учения великого русского софиолога. София является древнейшим русским синонимом античной Антигоны – символа этики современного психоанализа. И София как смерть-жизнь-истина была открыта в философии гораздо раньше, чем в этом смысле была открыта Антигона.

В творчестве Булгакова тема Софии освещается (и освящается) не только в собственно софиологическом разделе, где содержатся его размышления о «софийности твари», но и в его онтологии, гносеологии, антропологии, этике, эстетике, прагматике. Булгаков как софиолог начинает тему Софии с весьма «странного», обыденного, приземленного и даже шокирующего для религиозного мистицизма момента – анализа хозяйствования[288]. Но нам не представляется «странным» обращение Булгакова к социально-экономическим аспектам Софии, наоборот: в этом движении от марксизма к религиозной философии православия отражается типичный путь русского философа в его смещении от критической теории к метафизике присутствия, от рационализма к мистицизму, от разума к вере, от материи к духу. Этот путь прошел Николай Бердяев. Созвучные смещения можно проследить в творчестве других софиологов: П. Флоренского и В. Соловьева, Л. Карсавина, В. Зеньковского. Хозяйство здесь становится синонимом творчества, а творчество – формулой единого нерасчлененного пути онтологического, демиургического и космологического преобразования мира и человека на пути к спасению и обожению, – то есть, ритуальным таинством Софии.

Более того, хозяйствование предстает как интегративная категория, объединяющая марксистскую экономику с цивилизационным образом культуры, исторической памяти и духовной традиции. Благодаря единству негативной диалектики с позитивной метафизикой, критики с апологетикой, рациональности с интуитивностью у Булгакова София предстоит воистину в древнерусском смысле слова как единство слова и дела, теории и практики, мысли и действия, жизни и текста, экзистенции и материи, бытия и быта, сакрального и профанного – в самом прямом смысле одухотворения повседневности символическими коннотациями божественного. Софиология Булгакова, развернутая в рамках книги «Философия хозяйства», превращала Софию в демиургический акт структурализации хаоса в космос путем эмпирической деятельности, имеющей метафизический исток.

В то же время опыт хозяйственной культуры у Булгакова имеет трансцендентного субъекта: в профанное