Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко

в альтернативу общества идолов, в тот ключ, который откроет для нас онтологическую традицию. По отношению к глобализму классическое и современное искусство является жестом освобождения, по отношению же к традиции – её функцией и репрезентацией.

Искусство – промежуточное звено от ада к Богу.

Трагедия художника и психоаналитика, разоблачающего социальное и личное зло, состоит в том, что ироник больше не нужен современном миру: критика не встречает сопротивления, протест десакрализируется, работает культура отмены. Зачем повторять ошибки Чацкого, которого даже Пушкин считал весьма глупым человеком, и разоблачать всем давно известное? Они всё знают, но это не имеет для них значения: люди желают совершать зло. Ницше, высмеивая Сократа, в чем-то оказался прав. Только творчество, предполагающее метафору сцены, способно превратить психоаналитика из бессильного критика в хирурга общества, в нового Достоевского, придавая ему духовные силы в век информационной прозрачности и сетевой ползучести Тени. Мы больше не дергаем за ниточки симптомов. Мы погружаемся в экзистенциальную бездну фантазмов, чтобы пройти ее до конца и наметить линию нравственного моста через эту пропасть. Без постижения опыта смерти невозможны победа над ней и преодоление страха перед ней. Заслоняться от смерти зоной рыночного комфорта или академической умильности – это потакать смерти. Но открыться навстречу смерти, бытийствовать-к-смерти, не значит наслаждаться ею, а значит переработать ее ради онтологической истины спасения.

Итак, направление критики, метод и вектор будущего пути – ясны, но какую же конкретно этику может предложить ученый, поэт, психолог, философ, художник современному миру? Мы говорим исключительно от своего имени. Мы говорим о сингулярной универсальной этике артикуляции самости. Больше нам не на что опереться. Когда творца влечет сила морального идеала, его жизнь подчиняется категорическому императиву, выраженному в его авторском тексте как всеобщее суждение. Здесь мы возвращаемся к Канту. Ради этого императива субъект готов театрализовать свою жизнь под текст, превратить её в индивидуальный поэтический миф. Что это такое и чем классический духовно-экзистенциальный спектакль отличается от постмодерного трансгрессивного и непристойного перформанса, пиара, хайпа, где жизнь играет в жизнь? Во-первых, средством передачи информации в спектакле является сцена, где разыгрывается пьеса. Это может быть и общественная сцена, и сцена города, и сцена любви. Сцена предполагает дистанцию и цензуру, сцена не терпит нечистоплотности и дурновкусия. В перформансе мы имеем дело с цифровым экраном, который показывает и транслирует весь информационный мусор напрямую, без возвышенных метафор. Во-вторых, в спектакле фиксируются и передаются высшие, лучшие, наиболее духовные моменты нашего бытия. В перформансе же воплощено всё самое теневое и непристойное.

Это вовсе не значит, что трагедия сцены должна быть смешной, выхолощенной, ханжеской, косной. Трагическое как откровенное заложено в сам смысл сцены, в глубины ее сакрального кенотического опыта.

Но даже это – не главное. Главное то, что в театре имеет преподнесение, а в перформансе – репрезентация. Преподнесение предполагает некоторую отстраненность, реализующуюся посредством постановки. Очищенное от скверны дионисовское бытие, пропущенное сквозь фильтр сублимации, предстает в качестве возвышенного аполлонизма на просцениуме. Художник, который передает истину через текст, в точно такой же текст превращает свою жизнь, рискую ею, очищая её, добровольно обрекая себя на страдания, как телесные, так и моральные. Искусство требует жертв в самом буквальном, Реальном, смысле этого слова. В рамках действия сцены у художника есть моральный идеал, горизонт, к которому его влечет любой ценой. Жизнь становится смертельно опасной ролью для этого идеала. Ролью – онтологически искренней. По сути устанавливается бытийное единство между мыслью и действием, театром и реальностью, теорией и практикой, искусством как бытием и жизнью как бытием в едином пространстве онтологии. Поэт играет жизнь по-настоящему, его роли – это жизненные роли, его смерть – настоящая смерть, его история – аутентичная история родом из пустыни Реального. Текст как знак и жизнь как символ воплощают онтологические смыслы нашего существования на грани жизни и смерти, наше стояние в просвете бытия, экзистенцию и трансценденцию.

Перформативная репрезентация – это, в отличие от преподнесения, просто хайп, красивый пшик, глянец. Имеет место прямая трансляция обсценного потока знаков без значений через экран. Сублимации не происходит. Жизнь не играет саму себя лучшую, подвергшись предварительной воспитательной нравственной обработке. Она имитирует свою рискованность и сладость, бесстыдно обнажая то, что не подлежит имитации. При этом знак языка не отражает значения, как это было в модерном доме бытия. Знак фиксирует фантазм, будучи одновременно пустым знаком, симулякром, копией копии, порождающей из себя новые знаки и значения. В цепочке этих плавающих означающих сети и зависает автор, ища себя удобное комьюнити с конвенциональной моралью. Жизнь его превращается в такой же пустой скандальный знак, означающее без означаемого, плавающее означающее, как и сам текст ризомы. В ризоме нет подлинности, только имитации. Но это – опасные имитации, апеллирующие к бессознательной Тени, к Танатосу. К трансгрессии, фатальности и смерти.

Мы предлагаем вернуться к нравственным горизонтам Канта и вернуть туда искусство и жизнь. Наша привычка к постмодерным иллюзиям активности, социальной справедливости, гарантий безопасности породила такое количество идолов, что их личины должен быть сорваны. Проститься с идолами – нелегко, но это необходимо сделать. Прощание не осуществляется в один миг. События последних месяцев и лет в России показали, что расставание с глобалистскими кумирами и с самим глобализмом, – это длительный процесс. А построение ему на смену нового (старого) мира ценностей – еще более длительный проект.

Но вряд ли это может испугать нас.

Литература

1. Badiou A. Lacan. Seminar. – Book X: Anxiety, 2005. — In: lacanian ink 26, Fall, pp. 70–71.

2. Baudrillard J. Ecstasy of Communication / Jean Baudril-lard // The Anti-Aesthetic. Essays on Postmodern Culture / Ed. H. Foster. Port Townsend: Bay Press, 1983. – P. 126–133.

3. Berstein RJ. The New Constellation. The Ethical-Political Horizons of Modernity/Postmodernity. Oxford, 1991. – P. 290.

4. Best St., Kellner D. The Postmodern Adventure: Science, Technology, and Cultural Studies at the Third Millennium. – N.Y.: The Guilford Press, 2001. – 313 p.

5. Betancourt M. Glitch Art in Theory and Practice: Critical Failures and Post-Digital Aesthetics / Michael Betancourt. New York: Routledge, 2017. – 150 p.

6. Bourriaud N. The Radicant / Nicolas Bourriaud // Tate Britain, 3 februarit/m 26 april. – Sternberg Press, 2009. – URL: www.metropolism.org/magazine/2009-nol/een-archipel-van-lokale-reacties/

7. Brzezinski Z. Quotable Quotes // Azerbaijan Internatu-ional. – URL: http://azer.com/aiweb/categories/topics/Quotes/ quote_brzezinski.html

8. Brzezinski Z. The grand chessboard: American primacy and its geostrategic imperatives / Zbigniew Brzezinski – New York: Basic Books, 1997. – 256 p. – P. 72.

9. Dobbs-Weinstein I. Praxis in the Age of Bit Information and Sham Revolutions: Adorno on Praxis in Need