Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко

голова, София – шея. Напомним, что Афина вышла из головы Зевса как порождение Бога-Отца. И здесь мы видим полное согласие Булгакова с мыслью Соловьёва, что София – таинственная богиня, прародительница сущего, космическая возлюбленная, покровительница, невеста и мать.

Так, София как формула-сигнатура женственности Бога и божественности мира становится проявлением языческого атавизма в составе православной религиозно-философской неканонической мысли, подтверждая религиозный синкретизм русской мировоззренческой культуры, наличие в ней славянского архетипа Матери-Земли, Родины. Если довести хтон до логического конца, мы получим этнизированную Софию как Деметру, Афродиту, Ладу, родную землю. Недаром одной из главных тем ля Булгакова становится тема оборонительной войны за Родину как таинства соумирания с Христом[291]. С точки зрения канонического православия земная, языческая, славянская София-Мать-Родина, является, безусловно, этнофилитической ересью: космический универсализм христианства как мировой религии плохо сочетается с национальным патриотизмом, даже при учёте диалектической связи Нового и Ветхого Завета. В этом смысле русская софиология оказывается цивилизационным «телом» универсалисткой космической идеи, одновременно постулируя русскую цивилизацию как мировое чувствилище.

Цивилизационный русский патриотизм как идея космической любви к Родине оказывается позитивной альтернативой по отношению ко всем формам этнической идеологии, в том числе к этнонационализму, потому что софиология строит патриотизм не на кровных, фундаменталистских, а на духовных, культурных, цивилизационных критериях. Взаимодействие универсализма с патриотическими ценностями способствует модернизации традиционализма. И это хорошо: ведь возвращение к старому после постмодерна – уже невозможно: молодое поколение не привлекает ностальгическое ретроградство. Задача формирования новой повестки ценностей в России – вопрос комплексный, требующий не только предварительной критики западной либеральной пропаганды, но и собирания всех альтернативных исторических программ. Роль интеллигенции в прощании с идолами постмодерного театра – весьма неоднозначна: мы слишком долго замедляли ход расставания с ними, и теперь мы просто обязаны его ускорить.

Послесловие от автора

В этой книге мы противопоставили лживой документальной личине мира правдивое художественное лицо театра. Лживой правде – правдивую ложь. Идолам театра – сам театр, его классическую сцену возвышенного, трагического и катарсического. Причём, театр мы понимаем гораздо шире театрального искусства. Это – классическое искусство вообще и модерн как общество спектакля, реконструируемое сейчас в качестве метамодерна (неомодерна, нового традиционализма). Там, где самое непристойное в нас превращается в перформативный дискурс навязчивого выпячивания, хочется, чтобы истина снова подавала себя в оптике метафоры, на подмостках, на цыпочках нравственной цензуры. Тоска по просцениуму – это тоска по бытию, которое не лжет, но осваивает и очищает от скверны свою дионисийскую бездну, блокируя зияющий ужас смерти блеском подвига, ослепительным сиянием миссии. Это – бегство от комиков к героям, от идолов в подлинность. Мы уходим от культа смерти, культа личности и культа сексуальности, от идолов рода, рынка и пещер, которые в совокупности рождают идолов театра – саму парадигму глобалистического неолиберального перформанса потребления, наслаждения и перверсии.

Идолы рода – премодерный племенной предрассудок, источник национализма, фантазм коллективной смерти, нарратив Танатоса, возникающий из-за невозможности осуществить наше мужество быть частью как активное качество, способность действовать в строю. Это попытка компенсировать страх смерти и судьбы путем фатального подчинения крови и почве избранного коллектива этноса. Род рождает инфернальных чудовищ хтона. Хтон входит в состав глобализма как его правое крыло. Идолы рынка (языка) – модерный буржуазный предрассудок, источник социалистической утопии, фантазм индивидуального комфорта, нарратив Эроса, возникающий от невозможности осуществить наше мужество быть собой как пассивное качество, способность нести ответственность. Это попытка компенсировать страх вины и ответственности путем имитации добровольного социального участия. Рынок рождает искажение исходных слов и понятий языка, имитирующих термины науки, искусства, любви и революции в категориях управления, влечения, технологий и креативности. Социальное входит в состав глобализма как его левое крыло. Идолы пещер – интегральный постмодерный предрассудок, фантазм Большого Другого, возникающий от невозможности осуществить наше мужество принять Бога. Это попытка компенсировать страх пустоты и отсутствия смысла путем переноса нашей чувственности на фигуру извращенного Отца – глобальную транссексуальную биовласть. Пещеры рождают всю принудительную эстетику наслаждения, свойственную расколотому субъекту в глобализме, включая идолов рода (нации, смерти и разрушения, правизны) и идолов рынка (личности, жизни и потребления, левизны). Так формируется гегемония, состоящая из химер этноса, химер социальности и химер сексуальности, правого, левого и центра. В нашей книге мы прощаемся с химерами и делаем это медленно, ориентируясь на современное, привыкшее к химерам и идолам, общество. Мы делаем это осознанно долго, чтобы не было больше желания вернуться.

Распростившись с иллюзиями, необходимо перейти к онтологической подлинности. «Бытие» – самое немодное в постмодерне слово. Современное общество посредством релятивации внешней морали отринуло всякую внутреннюю нравственность, субъектность и бытийность. Сейчас мы возвращаемся к ним, как Сын – к Отцу, возрождая из ницшеанского пепла традицию, которая никогда не умирала метафизически, но по отношению к которой диалектически умирали и сейчас воскресаем мы, ее блудные дети. Традиционная этика в двадцать первом веке, какова же она? Занимает ли она пограничное положение между универсализмом и партикуляризмом, космизмом и цивилизационизмом, как некогда – философия диалога? Да и нет. Является ли она только универсальной? Исключительно партикулярной? Тем и тем одновременно? Да и нет. Возможно, что такая этика – избыток, подобный психоаналитическому? Да и нет. Традиция предполагает единство всеобщего, единичного и партикулярного, свойственного человечеству, присущего каждому отдельному человеку и характерному для культуры и цивилизации. В такой этической парадигме происходит синтагмальный сдвиг: имеет место синхронизация различных контекстуальных этик и позиций в едином событии истины, в Откровении, в присутствии, на территории субъекта, открывающего в себе универсальное начало мира и производное от него начало родной (для нас – русской, не столько в этническом, сколько в духовном смысле слова) цивилизации, Логос которого вырастил и воспитал его. Это – гораздо шире консервативного ура-патриотизма и гораздо глубже, чем родоплеменная этика ближнего круга семьи, этноса, крови, фольклора, но в то же время – это более конкретно, чем абстрактный космополитизм, на деле являющийся западничеством. Такая этика не является ни левой, ни правой, ни центристской. Будучи антиглобалистской этикой, она выпадает из глобальной системы координат и не втискивается в глобальную матрицу классификации своих оппонентов на белых и красных, монархистов и коммунистов и т. д. Данная этика не дает себя назвать и, тем самым, избегает оседлывания.

В этой работе мы раскрываем политическое через поэтическое. Искусство здесь вообще выполняет роль метафоры по отношению к глубинным вопросам бытия. Психоанализ, который лежит в основе нашей социальной философии, часто иллюстрирует актуальные общественные темы через художественные образы, сюжеты фильмов и литературные тексты. Мы же идем дальше и превращаем само искусство