Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

одной. Разумел, однако же, что сегодня не одна выпивка тому причиной, сошлось всё: и поминки, и Зойка, и мысли эти паскудные. И надумал вдруг клин клином вышибить. Взял мобилу, позвонил ей, сказал, что через полчаса буду ждать её в нашей беседке, ответа дожидаться не стал, отключился. Удачно левака поймал, через четверть часа доехал. Время ещё было, не знаю зачем наведался в ближний дежурный магазин, бутылку того же красного прикупил. Сижу, гадаю: придёт Зойка или не придёт. Пришла. Не садится, спрашивает:

– Ты зачем звонил?

Не стал я выделываться, всё простыми словами объяснил. Сказал, что надо нам раз и навсегда котлеты от мух отделить, точки над ё расставить. Алика не вернуть, а нам как-то нужно дальше жить. И если считает она, что это я жизнь ему загубил, а ей сломал, то зря. Как и зря думает она, что если возьму я грех на себя, ей потом легче жить станет. Я, может, тоже хочу, чтобы мне легче жилось. Коль на то пошло, Алик ей никто, а мне брат, родная кровь. Да, гад я последний, позарился на девку младшего брата, знал же, как запал он на неё. Но давай вещи своими именами называть, если сучка не захочет, кобель не вскочит. А теперь делить нам нечего, оба замазаны. Бутылка у меня с собой, давай выпьем за упокой души Алика, земля ему пухом, врагами не расстанемся. Ух, как взбеленилась она, как разоралась. Да что я знаю о ней? Знаю ли я, во что превратил её жизнь и с Аликом, и после него? Во что превратилась она благодаря мне? Стала такой же подлюкой и сволочью. Это из-за меня всякий раз после наших свиданок ссорилась она с ним, ничего поделать с собой не могла, на нём, неповинном, злую досаду свою срывала, мучила его, сама мучилась. Алик, может, единственная радость, какая в её жизни была и никогда уже не будет. А я, подонок, отравил, испоганил эту жизнь, поизгалялся над ней, кобель говённый. Это она-то сучка? Это он-то не знает, что девушкой до него была? Забыл, как он, мурло пьяное, когда пришла она к Алику, а того дома не было, схватил её, повалил, руки ей ломал, рот затыкал, чтобы не вопила, по лицу бил, до ошаления довёл её? Заорал тут и я, что пусть даже так, ответ мне за то держать перед Аликом на том свете и богом. А чего ж тогда она, святоша, дальше со мной трахалась, если не в косяк ей было? Кто ей чего ломал и затыкал? Сникла она, с ответом не сразу нашлась, потом сказала медленно:

– Вот за это я тебя и ненавижу. А себя ещё больше. – И заплакала.

Говорю ей:

– Чего ж ты теперь от меня хочешь? Чего тебе от меня надо?

А она, каждое слово отдельно, сквозь зубы мне:

– Хочу, чтобы ты сдох. И чтобы никогда тебе счастья в жизни не было. Надо мне было сказать тебе это. – Повернулась и ушла в темень.

А я не ушёл. Сидел, курил, дурью маялся. Вспомнил, что бутылка у меня припасена, наполовину опорожнил её, и тут вывернуло меня, блевотиной извёлся. И будто чуть полегчало. Бутылка свалилась, закатилась под скамейку. Нагнулся взять её, равновесия не удержал, ляпнулся. Руку протянул, на что-то мягкое, живое вроде бы, наткнулся. Сначала испугался, передёрнуло меня, но, тяму хватило, сообразил: живность там какая-то, похоже, кошка. Почему-то обрадовался этому, всё ж не одному тут маяться. Я вообще кошек люблю. Кис-кис, позвал её, кис-кис, иди ко мне. Потянул её на себя, а она даётся, не сопротивляется. Вытащил, она квёлая какая-то, обвисшая. Говорю ей:

– Чего нам тут бедовать? Пойдём, киса, домой, изголодалась ты, видать, совсем, молока тебе налью.

Как сумел, на ноги поднялся. Мотануло меня – хорошо, стеночка под боком, удержала. Потерпел немного, шаг сделал, другой, вроде передвигаться способен ещё, ноги держат. Облажался я, не надо было после всего ещё красного добавлять, теперь чего уж. Плетусь как могу, заносит меня то в одну сторону, то в другую, кошку, однако же, не теряю. А она, что интересно, никуда не девается, притихла у меня в руках, и не понять уже было, она за меня держится или я за неё. Выбрался на дорогу, ночь кругом, ни людей, ни машин, всё как вымерло, словно на другой планете я. И вдруг как выскочит что-то из-за угла, как секанёт по глазам светом, ничего понять не успел, почувствовал только, как закричала приблуда моя, рванулась у меня из рук, а вслед за тем ещё что-то заголосило, завизжало, сильно ткнулось в меня. Свалился я. Успел всё же дотумкать, что машина меня сбила. Выскочил из неё мужик, бросился ко мне, заохал.

– Ну, как ты, живой?

– Живой, – отвечаю. Руками-ногами пошевелил, будто бы работают.

Помогает он мне подняться, спрашивает, не болит ли где что, может, в больницу меня отвезти. Говорю ему, что не надобно мне никакой больницы, пусть домой меня отвезёт. И тут вспомнил.

– А кошка моя где?

– Так это, что ли, твоя кошка была? – хмыкает. – Выгуливал её здесь, что ли? Ты ж ей по гроб жизни обязан, кабы не она, уж не знаю, чем бы всё обернулось.

– Чего ж она такого сделала? – интересуюсь.

Рассказал он, как не сразу заметил меня, посреди дороги возникшего, как вылетел навстречу с истошным воплем какой-то клубок, метнулся под колёса, слегка тряхануло его, дал он по тормозам. Доли секунды какие-то выгадал, жизни мне, может, стоившие. А из кабины выбираясь, заметить успел, что кошка это была, откуда только взялась.

Уже оклемался он немного, отдышался, напустился на меня: зачем так напиваться, зачем пьяным посреди дороги шляться, если мне своей жизни не жалко, другую бы пожалел. Ещё и кошка эта. Нечем больше ночью в воскресный день занять себя было? Я сначала не понял, какую другую жизнь имеет он в виду, подумал, кошкину, но выяснять охоты не было, сказал ему, чтобы понапрасну слов не тратил, вёз меня домой. Кошку вот только пожалел…

* * *

Я ещё девчушкой совсем была, когда приобрели мы этот садовый участок. Домик построили, деревья сажали. Яблоневых саженцев четыре штуки было. Один из них я посадила, ухаживала за ним. Очень старалась, поливала, удобрениями подкармливала. И ведь что обидней всего: те три хорошо прижились, расцветали в положенный срок и яблочками обзаводились, а мой никудышным оказался, тощим, недорослым. Раньше хоть веточки его хиленькими листиками покрывались, а потом вообще