Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

Бори заканчивалось ночное дежурство, Маша приступала к дневной смене. Боря вернулся в опустевшую, не считая Дуси, квартиру (дети в школе, жена в больнице), лёг на диван и пролежал недвижимо два с половиной часа, глядя в потолок. Дуся, воспользовавшись таким везением, пристроилась на его плече, умиротворённо мурлыча. Потом Боря пошел в ванную комнату и долго стоял (не мылся, стоял) под душем, пуская то холодную воду, то очень горячую. Потом стоял у окна, глядя на заснеженную улицу. Потом вытащил из кладовки чемодан и сложил в него вещи. Потом сел за стол, взял лист бумаги и ручку, и просидел так тоже довольно долго. Каждое слово, которое он сейчас напишет, имело немыслимую цену. Знал он, что попросту не сможет завести этот разговор с Зиной, в глаза ей глядя. Рано или поздно этого всё равно не избежать, но только не сейчас, не сейчас – не по силам ему будет. Да и Зине тоже. Осложнялось всё и тем, что первыми это послание прочитают дети, Зина ведь приходит позже. Самой первой – Вера. Но и уйти из дома просто так, не посчитав даже нужным что-то объяснить, тоже было нельзя. Мучительно отбирал каждое слово. Потом поцеловал Дусю, оделся, взял чемодан и закрыл за собой дверь. Начало второго, скоро вернётся из школы Вера.

Он шёл с чемоданом по улице, странно ощущая себя чужим, затерянным в этом мире, в этом городе. Было холодно. Он сел в автобус и поехал на вокзал. Сидел в зале ожидания, смотрел на людей, слушал объявления. Потом вдруг заснул. Проснулся, посмотрел на часы: без десяти пять. Маша уже дома. И вся его семья тоже дома. Теперь не его семья, и не в его доме. Письмо уже прочитано. Он тихо застонал, схватил чемодан и побежал к автобусной остановке. В дороге не отыскивал слова, которые скажет им, мучился изжогой. Да и какие тут могли быть слова, шелуха одна. Открыл дверь своим ключом. Никто, кроме Дуси, встречать его не вышел (теперь-то чего уж). Оставил у двери чемодан, вошёл в комнату.

Все трое сидели к нему спиной – в рядок на одном диване, мама в центре. Две стебельковых детских шеи и небрежно собранные в узел на затылке белые волосы жены. И никто при его появлении не обернулся, уставились на экран телевизора. Дежавю (фр.), всё, как тыщу лет назад, когда принёс он котёнка, только не разглядеть сейчас было, что там на экране – в глазах мутилось. Всё, как тогда и всё иначе. Но обернулась вдруг жена и сказала:

– Почему ты не поел, в холодильнике всё нетронутым осталось?

Обыкновенно так сказала, обыкновенным голосом. А потом обернулся к нему Денис и сказал:

– Па, тебе с работы звонили, просили, чтобы ты позвонил, когда вернёшься.

А потом снова Зина:

– Тебя покормить, или сам управишься?

Он молчал. С умом на раскоряку (тоже перл). Понимал, что ведётся с ним какая-то сложная, путаная игра, но не мог сообразить, как должен повести себя. Листка на столе не было. Неизвестно чем руководствуясь, на автопилоте, вернулся в коридор, спрятал чемодан в кладовку. Вернулся, выдавил из себя:

– Вы ничего мне больше не хотите сказать?

– О чём? – выморщила лоб Зина. Посмотрела на него внимательней: – Какой-то ты сегодня… У тебя неприятности?

– Ну, если можно это назвать неприятностями… – совсем уже ничего не соображал Груздев.

– Я же вижу, – сказала Зина. – Пойдём, покормлю тебя. – Поднялась, прошла мимо него.

– Я тоже хочу, сказал Денис и последовал за ней.

– Тогда и я тоже, – сказала Вера.

Груздев остался в комнате один. Медленно опустился в кресло, силясь хоть как-то собрать воедино разбегавшиеся в разные стороны мысли. Что происходит? Они, посовещавшись, решили повести себя так, будто ничего не произошло, посмотреть, как он откликнется? Вера, первой прочитавшая письмо, спрятала его, никому о нём не рассказала? Дождалась Дениса, надумали это они вдвоём, одна Зина ничего не знает?

Дуся запрыгнула к нему на колени, пристроилась поудобней, зажмурилась, зажурчала. Груздев машинально водил кончиками пальцев по её тёплой трёхцветной шерстке, изводился. Взгляд его упал на что-то белевшее в щели под диваном. Пригляделся, распознал едва заметно выглядывавший уголок белой бумаги. Отказываясь верить своей догадке, вскочил, стряхнув Дусю на пол, бросился к дивану, вытащил листок. Как и ожидал, тот самый. И новая догадка тут же ошеломила его, и знал он уже, что догадка эта верна. Давно ли разыскал он под диваном ручку, закатанную туда шкодливой Дусей? Её любимое развлечение – гонять по полу всё, что под лапку попадётся. Оглянувшись на дверь, скомкал, сунул в карман исписанный листок, подхватил с пола Дусю, затряс её, отругал, давясь нервным смехом:

– Тебе сколько раз говорено, что нельзя лазить по столам? Гоняешь по квартире что ни попадя, ищи потом за тобой! Тоже мне футболистка нашлась!

Слышу голос воображаемого читателя:

– А что, собственно говоря, автор хотел этим сказать, какую цель преследовал?

– Да никакую цель я не преследовал, просто рассказал эту историю.

– А почему вдруг со скобками? Читать же неудобно, раздражает!

– Не знаю, захотелось вдруг.

Воплощение

Я сидел во дворе за гаражом, место выбрал удачное: отсюда хорошо были видны и подъезд, и все в него входившие. Почти всех, кого увидел, я знал. Но не ожидал, что придут всего шесть человек. Дядя Игорь с тётей Верой, тётя Лариса, школьный дружок Серёга, двое с маминой работы. Дома, само собой, мама с Вадиком и, наверняка, в помощь маме, тётя Лида, соседка мамина и подруга. Мечталось, чтобы пришла и Зоя, но вряд ли сбудется. Мама Зою не жаловала, и что не пригласила бы её сейчас на поминки, мог не сомневаться.

Чуть позже, увидев приближавшуюся ко входу девочку, увлёкся я пусть и сомнительной, но пленительной затеей. Подбежал, сел у дверей, жалобно поглядел на неё. Девочка присела, погладила меня, сказала:

– Ты откуда взялся? Хочешь войти? Ну, давай, – и, открыв, пропустила меня вперёд.

Вошли мы вместе, она – к лифту, а я побежал по ступенькам на привычный второй этаж. Опять же не разумея толком зачем: подслушивать что там да как у них будет? Но вряд ли что-либо донесётся до меня из-за закрытой двери. Лифт остановился рядом, но вышла из него не та девочка, а Зоя. Прижался я к стене, замер, уставившись на неё, сердце заскакало. Платье надела она раньше мною не виденное – тёмное, глухое, для июльской теплыни мало пригодное. И, похоже, чужое чьё-то, ей великоватое. Но