Аритмия - Вениамин Ефимович Кисилевский

оголился, из одних прутиков сделался. Папа сказал, что никакой моей вины в том нет, просто бракованный саженец мне достался, такое нередко встречается, и надо его убрать, чтобы зря только место не занимал. А я не давала, заступалась за него, жалела. Говорит он мне:

– Это, Рита, неразумно. От него всё равно никакого толка, а на его месте могло бы вырасти другое дерево, и всем от этого польза.

А я всё на своём стояла. Папу нашего переубедить трудно, привык он у себя в армии командовать, но всё-таки удалось мне уговорить его. Зачем так сражалась я за этого бракованного, сама толком объяснить не могла бы. И все эти годы не теряла надежды вернуть его к жизни, поила, кормила. Я даже разговаривала с ним. Узнал бы кто об этом, засмеяли бы. Откровенно сказать, мне и поговорить-то, если по душам, не с кем было. Как-то плохо сходилась я с людьми, с ребятами и во дворе, и в школе, не знаю, отчего это зависело. Была у меня любимая подпруга, Сонечка, мне её одной для приемлемой жизни хватало, но в девятом ещё классе увезли ей в другую страну, такая дыра в моей жизни образовалась – ничем и никем не залатать. Не сказать, чтобы очень уж страдала я от одиночества, было чем занять себя: книги, интернет, стихи мои, суток порой не хватало. Но такая порой хандра накрывала, ни что не в радость, уходила, бродила весь день по городу, плакала вдруг.

Девчонки наши влюбляться начали, в кучки сбивались, болтали об этом, у меня и тут не как у всех. Хотя, если б захотела, за кавалерами дело не стало бы. Я мальчишкам нравилась, некоторые, случалось, осаждали даже, но ни разу не завлекло, не затронуло меня. Разве что Алик когда-то, давно уже, привлекал, но об этом и вспоминать жутко. После того, как братец его, тварь, поизмывался надо мной, шестиклашкой, и я, если бы не Сонечка, жить потом не стала бы, всё это семейство существовать для меня перестало. Пусть и не было в том Аликовой прямой вины. Лишь однажды, перед выпускными уже, понравился мне один парень, познакомились на литературном вечере. Постарше меня был, на физфаке учился. Что любопытно, очень на Алика был похож, такой же лохматый, смуглый, глазастый. Домой меня проводил, встретиться договорились. Гуляли мы с ним, мороженое ели, стихи друг другу читали, интересно мне с ним было.

Но потом, когда расставались, притянул он меня к себе, целовать взялся. И до того сразу же тошно, до рвоты, мне стало, словами не передать. Вырвалась я, скотиной его обозвала, с такой силой оттолкнула – едва на ногах удержался. Оторопел он, глаза выпучил, ты чего, говорит, взбесилась? Ничего я ему не ответила, убежала, долго в себя прийти не могла. На том свидания мои и завершились, никакого другого потом не было.

И так случилось, что снова встретила его. Больше года прошло, я уже первый курс одолела, на дачу переселилась. Мне там, одной, как-то сподручней было. Читала, писала, мечтала. В воскресенье поехала домой душ принять, постирать, с родителями побыть, если вернулись уже после Аликовых сороковин. История какая жуткая, вспомнить страшно. Они и меня с собой звали, но отказалась я. Надо бы, конечно, память же, ещё и родич ведь, но как подумала, что этого ублюдка там увижу, сразу жить расхотелось. Выхожу из автобуса, вижу: стоит на остановке. Не один, с девушкой. И что сразило меня – целуются. Не то сразило, что целуются, а что люди ведь вокруг, а им плевать на всех. Что так им, разве что слепой не заметил бы, хорошо вдвоём, что не могут они оторваться друг от друга, что весь мир для них – космос безлюдный. И до того мне вдруг тоскливо сделалось, такая чернота к сердцу подступила – никого видеть не захотелось, вернулась на дачу. Со сном у меня с детства проблемы, снотворное, когда совсем уже невмоготу, принимаю. Проглотила двойную дозу и вырубилась. И сон приснился мне чудной. Да так отчётливо, словно наяву всё было. Из каких-то тайников памяти вдруг выплыл. В каком я тогда классе училась? В четвёртом? В пятом? Алик тоже в таком же, только в другой школе. Вспомнила даже, как того обалдуя звали, Колька Бобылёв, второгодником был, потом делся куда-то. Приставал ко мне: то пихнёт, то ущипнёт, то подножку сделает. В тот день так он позабавился, что я упала, ушиблась сильно, коленку разбила. Это уже не в школе было, возле моего дома. Не припомню только, как Алик там оказался, завопил, бросился на него, кулаками замолотил. Колька на голову выше, Алик перед ним вообще никакой. Но так яростно налетел, что оторопел Колька, не стал с ним драться, убежал. Но перед тем отмахнулся, у Алика кровь из носа потекла, я ему потом своим платочком вытирала. Что тут ещё интересно, Алик ведь и драться-то не умел, да и не дрался никогда, Вадька, помнится, насмехался, что не мужиком он растёт, постоять за себя, если понадобится, не сможет…

Проснулась я – и долго ещё лежала, сон этот вспоминала. И ничего вроде бы такого уж не было в нём, а так вдруг легко, светло сердцу сделалось, диву давалась. Во двор вышла – и остолбенела. Яблонька моя увечная ожила. Вчера ведь ещё намёка даже не было. Да как ожила! Да за одну всего ночь! Сплошь покрылась цветками красы невообразимой, ажурными, бело-розовыми, почудилось мне даже, что запах медовый сочится от них. И что не менее сразило: лето же в разгаре, те, другие, давно в зелени густой, яблоки в них уже налились. А эта моя – как невеста. Весенняя, канонам всем и времени вопреки…

День как день

Я сказал ей:

– Когда сподоблюсь я предстать перед тем, кто вершит нашу судьбу после кончины, и шуганёт он меня к тем вратам, за которыми чугунные котлы кипят и черти, скаля зубы, вилами тычут, и я взмолюсь: «За что, Господи?» – знаешь, что он мне ответит?

– Что? – не сразу откликнулась Рита.

– Да хотя бы за этот день, одного его с избытком.

Она снова немного помолчала, прежде чем заговорить. Уже стемнело, и я плохо различал её лицо. Но отчётливо представлял себе, как туго сдвинулась кожа на её непорочно гладком лбу, вздёрнулась в деланной улыбке короткая верхняя губа. За два месяца изучил это лицо до мельчайших подробностей, каждую гримаску, каждую тень.