Призрак Проститутки - Норман Мейлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Откуда ты знаешь?»
«Знаю».
Это было свыше двух месяцев тому назад — ох, Киттредж, я теперь вижу, как давно я вам не писал, — и теперь я могу сказать вам, что Порринджер был абсолютно прав. Через месяц после того, как Хант прибыл к нам с Великого Белого Севера, Сондерстром сумел получить перевод в Анголу. Это было тяжело для его жены, толстухи ирландки, которая не выносит жары и обожает сидеть на мягких диванах — боюсь, плетеная для прохлады африканская мебель оставит шахматные квадратики на ее гладкой заднице, — но Ангола была единственным местом, куда можно было немедленно перевестись в качестве заместителя резидента, и Сондерстром сказал нам, что думает через год стать там шефом. Бедняга Сондерстром! Боюсь, это у него не выйдет. Он не говорит — как там называется их язык? — по-ангольски. И однажды он уже считал, что получит место Мэхью. Я начал понимать, какой жесткой может быть Фирма, а впрочем, такой она и должна быть. Так или иначе, я сейчас не столько восхищен проницательностью Порринджера, сколько огорчен отсутствием таковой у меня. Конечно же, Сондерстрому нечего было здесь делать. Хант забрал себе все его функции — гольф и светскую деятельность — плюс все то, чего Гас не делал и не мог делать, например, общение с очень богатыми владельцами ранчо в пампасах. Более того, к концу первого месяца пребывания здесь Ханта стало ясно, что он установи более прочные, более крепкие отношения с Сальвадором Капабланкой (помните ненадежного начальника полиции в истории с Гомесом?), чем это удалось Сондерстрому. По словам Порринджера, Хант решил схватить крапиву голой рукой. В качестве первого секретаря посольства (вы помните, это прикрытие Ханта) он пригласил шефа полиции на ленч и сразу после кофе, в ответ на любезный вопрос Капабланки: «А теперь, господин секретарь, скажите, сэр, чем я могу вам услужить?» — Хант ответил: «Все очень просто, Сальвадор, поставьте для меня подслушивающие устройства в парочке посольств. Советском, польском, восточногерманском, чешском. Для начала этого хватит».
Порринджер говорит, Капабланка сразу сник.
«Ах, значит… — сказал он. — Ах, значит, вы…»
«Да. Я из ЦРУ, — сказал Хант. — Вы же не считаете, что я похож на этих лоботрясов из Госдепа, верно?»
Слово «лоботрясы», судя по всему, было лихо выбрано. Капабланка хохотал так, будто сидел за ленчем с Бобом Хоупом[77]. (Кстати, нос Ханта, похожий на лыжный трамплин, сразу приводит мне на память Боба Хоупа.) Но по словам Порринджера, Капабланка так смеялся из страха. Репутация нашего ЦРУ отбрасывает длинную тень. Даже здешний шеф полиции считает, что отправить человека на тот свет для нас все равно что щелкнуть пальцами. (Ну и хорошо, что они не знают, насколько мы придерживаемся закона.) Так или иначе, Хант играл на этом страхе. Далее он сказал: «Сеньор Капабланка, как вам известно, эти подслушивающие устройства могут быть установлены mit или mitout[78]».
«Mit или mitout? Объясните, пожалуйста, сеньор Хант!»
«Mit или mitout вашей помощи».
«О, понял». — Капабланка снова рассмеялся.
«Но если мы это вместе сотворим, навар поделим».
«Мне придется сказать об этом президенту Батлье».
«Сото по?»[79] — сказал Ховард, и они обменялись рукопожатиями.
По пути с ленча Хант внимательно выслушал Порринджера. Овсянка считал, что Батлье слишком антиамерикански настроен и сотрудничать не станет, но слишком бесхребетен, чтобы помешать нам установить подслушивающие устройства. А вот заместитель шефа полиции Пеонес, который тоже присутствовал на ленче, может быть завербован. Порринджер сообщил Ханту, что он девять месяцев разрабатывал Пеонеса. (Почему всегда требуется девять месяцев на то, чтобы завербовать агента?) Это еще одна шуточка из тех, какие ходят в нашей резидентуре. Хант торжественно пожал Порринджеру руку. «Это будет попадание номер один», — сказал он. И действительно, Киттредж, так и получилось. Пеонес у нас в сетях начиная с февраля. Шоколадка для Порринджера.
После этого ленча Сондерстром ускорил свой отъезд. Они с Хантом держались друг с другом любезно, но не шагали в ногу. Теперь Сондерстромы уехали, и Порринджер исполняет обязанности заместителя, рассчитывая получить этот пост. Его скрупулезность в деталях и знание внутриполитической обстановки будут хорошо подкреплять Ховарда.
Кстати, я провел интересный вечер у Порринджеров пару недель назад. Его жена — серьезный игрок в бридж и в Штатах участвовала в национальных играх. Осев здесь, она вступила в Клуб бриджистов Монтевидео, что вынудило ее изучать испанский — «Yo declare tres corazones»[80]. Порринджеры пригласили мне для компании одну из картежниц Салли, морщинистую семидесяти- или семидесятипятилетнюю дуэнью, которая прилично говорит по-английски и с настоящим азартом играет в карты. Я играю как школьник, Порринджер чуть лучше меня — так мы провели вечер. Как вы заметили, я обхожу молчанием еду. Салли — увы! — никакой повар, и нам было подано тушеное мясо, которое, казалось, варили в воде, оставшейся после мытья посуды, это напоминало еду в Сент-Мэттьюз. Позднее, во время бриджа, дети время от времени просыпались в своей сугубо американской спальне с узенькими кроватями-нарами, заваленными поломанными игрушками, — я обнаружил это, когда сидел вне игры и мне пришлось укладывать в постель младшую девочку после того, как она сходила на горшок. Почему я пишу вам об этом? Да потому, что наш американский образ жизни кажется мне не менее странным, чем марсианский. (Признаюсь, я представил себе спальню Кристофера через два-три года. Пожалуйста, никаких поломанных игрушек.)
Банальность вечера у Порринджеров была сглажена удивительным открытием насчет Шермана. Его дом выглядит как и следовало ожидать: серые портьеры, мебель светлого дерева, обеденный стол с крышкой из формики и такие же стулья, некрашеные полки, набитые книгами и бумагами, — словом, все так, как в обиталище студента последнего курса на Среднем Западе. Даже коврик из сшитых соломенных квадратов. Причем обтрепанный. Порринджеры привезли из Вашингтона всю свою мебель, так как за перевозку платит Фирма. (Это дало мне представление о том, как живут наши скромные американские семьи по всему земному шару.) Так или иначе, среди этой вполне предсказуемой обстановки у Порринджеров стоит стеклянная горка с восемью раскрашенными яйцами. Они замечательно выполнены. Вокруг одного обвивается пейзаж с деревьями и прудом. На другом изображен готический замок, озаренный луной, сияющей сквозь лиловый лес. Яйца стоят отдельно, и все они необыкновенно хороши — расписаны человеком, который умеет владеть тонкими кисточками с одной или двумя ворсинками. Затем я узнал, что яйца хранятся в горке, так как, поведала нам Салли, Шерман сумел высосать содержимое каждого через крошечную дырочку в скорлупе. Опустошив яйцо, он его раскрашивает. Любит риск, связанный с возможностью раздавить хрупкую скорлупку. Достаточно одного неосторожного движения — и весь твой труд погибнет.
«Хотите посмотреть эти потрясающие вещицы поближе?» — спросила Салли.
Приготовьтесь к самому страшному. Шерман протянул мне первое яйцо, и оно упало между нами на пол. У меня было такое чувство, точно разбился птенчик. Бывает, Киттредж, что такое происходит от неуклюжести, а бывает — от вмешательства третьей силы. Происшедшее у Порринджеров принадлежало к последней категории. Скорлупка вырвалась из руки Шермана и, клянусь, по собственной воле полетела в пространство.
Ну, я извинялся так долго, что у меня возникло ощущение, будто я жую аспирин, а Порринджер только пожимал плечами. Глубоко в нем закипала такая ярость, что она затопила всю его душу, сколько он ни старался ее подавить. Пошли прахом, я уверен, пять, а то и десять часов безупречной работы, и ничего нельзя было поделать. По истечении бесконечно долгого для меня, но, наверное, достаточно короткого для него времени Шерман сумел обуздать свои чувства и сказал: «Ну, не надо так уж огорчаться. Это мое наименее любимое яйцо. Я всегда вынимаю его первым, чтобы дать подержать гостю». Учитывая все обстоятельства, должен признать, что Порринджер проявил снисходительность.
Уже поздно, а я не могу послать письмо, оканчивающееся на такой ноте. Так что задержу его, завтра допишу и отошлю вам.
Ваш слуга на контрактной основе
Х.Х.11
11 апреля 1957 года
Понять не могу, зачем я описывал вам эту ужасную историю с яйцом, хотя нет, знаю. Пишу это, а причина мне уже известна. Дело в звуке, с каким яйцо шмякнулось о кафельный пол. Будучи пустой скорлупой, оно рассыпалось с печальным мягким звуком. И звук этот не выходит у меня из головы. Как-то раз, на одном из Четвергов высокого уровня, Хью сказал нам, что у древних египтян есть пословица: разница между правдой и ложью не тяжелее перышка.
