Наперекор судьбе - Пенни Винченци

Девушка по фамилии Парфитт (имена отправились домой вместе с одеждой) поначалу отнеслась к Барти с нескрываемой агрессивностью. Она была невероятно тощей, с острым личиком, горбатым носом, маленькими глазками и весьма колоритным лексиконом. Довольно враждебным тоном она спросила Барти, почему та не пошла в «Крапивники». «Цацы вроде тебя обычно идут туда». Сказав это, Парфитт весьма грубо оттолкнула ее и бросилась занимать койку в самом конце казармы. Но в ту же ночь Барти услышала сдавленные рыдания. Пойдя на звук, она обнаружила, что плачет не кто иная, как Парфитт, накрывшись колючим солдатским одеялом. Барти подошла к ней, присела на койку, погладила девушку по голове и спросила, в чем дело. Оказалось, Парфитт никогда не уезжала из дома и от матери больше чем на сутки.

Барти сказала ей, что тоска по дому сродни морской болезни. «Сама не заметишь, как привыкнешь». Она снабдила Парфитт носовым платком и парой пачек «Нейви кат». В то лето они продавались по специальной цене: восемь пенсов за пятнадцать штук. Успокоившись, Парфитт пригрозила Барти «расшибить башку», если только она проболтается другим об увиденном. Барти лишь усмехнулась и сказала, что никому ничего рассказывать не собирается.

Утром к Парфитт вернулась ее прежняя бесцеремонность. Во время построения она бравировала, заявляя, что не собирается выполнять все распоряжения «этого дурня сержанта-майора». Тем не менее она подмигнула Барти и поблагодарила за то, что «разбудила меня от кошмарного сна».

Первые дни учебы были на удивление тяжелыми. Вопреки браваде Парфитт, им всем пришлось выслушивать и выполнять множество распоряжений сержанта-майора. Они подолгу маршировали в новых сапогах, натирая мозоли. Барти и Парфитт было легче, чем многим другим. Обе учились достаточно быстро и обладали выносливостью. Другие девушки часто стояли на построении, кусая губы и стараясь не расплакаться, когда сержант орал на них, не выбирая выражений.

В те дни они почти ничем не занимались, кроме изнурительной начальной подготовки, стояния в очередях и прослушивания скучнейших лекций о военной документации, о преступлениях и наказаниях в условиях военного времени и о том, чем чреват беспорядок. Были лекции и на медицинские темы. Барти особенно запомнилась та, где рассказывалось, как сохранить жировой баланс организма. В конце первого месяца их спросили, где бы они хотели служить. Барти и Парфитт выбрали противовоздушную оборону. Начались новые тесты. Им снова проверяли зрение, устойчивость рук, способность работать с механизмами. Им показывали диапозитивы с аэрофотоснимками местности, где за считаные секунды нужно было отыскать замаскированные самолеты.

– Ну чего они дурью маялись? Не было там никаких самолетов, – утверждала потом Парфитт.

Барти не стала ей говорить, что разглядела несколько самолетов, замаскированных среди деревьев. Она даже испугалась: вдруг Парфитт теперь отсеют? Но ее боевая подруга успешно прошла остальные тесты и выдержала испытание. Им обеим и еще нескольким девушкам предстояло отправиться в Освестри, в расположение смешанного батальона тяжелых зенитных орудий. Барти давно не испытывала такой гордости. Пожалуй, с того времени, когда «Сверкающие сумерки» впервые появились в списке нью-йоркских бестселлеров.

Вскоре Барти вызвала офицер отборочной комиссии и сказала, что, по ее мнению, рядовая Миллер могла бы пройти офицерскую комиссию и после необходимой подготовки остаться здесь для обучения новичков, заменив мужчин.

Барти отказалась. Меньше всего ей хотелось застревать в Глен-Парва. Она мечтала оказаться на передовой или как можно ближе к передовой. Обучение новичков никоим образом не входило в ее планы. Офицера такой ответ ошеломил. Она сказала, что Барти собственными руками закрыла себе путь в офицеры и, скорее всего, навсегда. Барти это не волновало. В Освестри она уезжала с радостью.

На календаре был вторник, 20 августа.

В тот день Черчилль произнес речь в палате общин, восхваляя военных летчиков, чьи «блестящие боевые навыки и преданность родине поворачивают ход войны в нашу пользу». Назавтра текст речи появился в газетах. Селия вслух читала Оливеру выступление премьера. Дойдя до слов «…никогда еще в истории человеческих конфликтов столь значительное число людей не оказывалось в столь большом долгу перед славной горсткой храбрецов», Селия замолчала и взглянула на Оливера. В ее глазах был ужас вперемешку с неописуемой гордостью.

– И один из этих храбрецов наш Кит, – сказала она.

– Я получила ужасное письмо, – рыдала в трубку Венеция. – От Боя. Адель, я этого просто не вынесу.

– Что он пишет?

– Пишет, что недели через три получит отпуск, но нам лучше не встречаться. Представляешь? Он считает, будто я с ним соглашусь.

– Но почему? Что с ним случилось?

– Делл, если бы я знала.

– Сам он хоть как-то это объясняет?

– Никак. Пишет, что надеется повидать детей, но поедет к ним один. Потом он собирается встретиться с разными людьми по поводу своей галереи и аукционов, после чего прямиком вернется в Шотландию.

– Просто не верится, – выдохнула Адель.

– Я сама теряюсь в догадках, – шмыгнула носом Венеция. – Может, горбатого действительно только могила исправит? Нашел какую-нибудь смазливую дамочку из женской вспомогательной службы ВВС и закрутил с ней.

– Сомневаюсь.

– Ну, тогда «Крапивники»? Я не раз слышала: у них полно симпатичных женщин. Ну почему я должна думать, что он вдруг снова в меня влюбился?

– Он ведь тебе сам говорил.

– Чего не скажет мужчина, если ему хочется затащить женщину в постель?

– Венеция, я просто поверить не могу.

– А я могу. Не забывай: Бой – опытный соблазнитель. Он прекрасно умеет заставить женщину подпасть под его чары и растаять.

– Не знаю. Все-таки не верится мне. Венеция, по-моему, тебе стоит ему написать и…

– Адель, сейчас у меня вообще нет никакого желания ему писать. Я чувствую себя такой дурой. Бесповоротной и безнадежной дурой.

– Ты же собиралась ему сообщить.

– Ничего я ему не сообщу. Особенно сейчас. Не хочу, чтобы он даже знал.

– Но со временем он все равно узнает.

– Не узнает.

– Венеция, ну что ты говоришь? Может, мне…

– Нет! Тебе ни в коем случае не надо влезать в это дело. Неужели ты не понимаешь?

– Да, понимаю. Это я, не подумав, предложила. – Ее голос вдруг стал нежным, будто она говорила с маленькой обиженной девочкой. – Я тебе очень сочувствую. Очень сочувствую.

Венеция снова заплакала:

– Самое скверное… дико скверное… я чувствую себя непроходимой дурой. Наверное, я и есть дура… Ну все, пора заканчивать. Сюда мама идет. До свидания, дорогая. В выходные постараюсь вырваться. Поцелуй за меня детей.

Война в воздухе стала иной. Это чувствовали все. Они теперь сражались не с самолетами, а с немцами. Этому в значительной степени способствовали истории о том, как немцы стреляли по английским летчикам, выбрасывавшимся из горящих машин. Англичанам давали немного спуститься на парашютах, а потом хладнокровно расстреливали. Кто-то назвал это грязной тактикой, и термин прижился.

Страх и гнев взаимно питали и усиливали друг друга, и этот порочный круг только разрастался, изматывая летчиков и доводя их до предела человеческой выносливости. Их изматывали не только сражения с немцами. Английские истребители имели недостаточную герметизацию кабин, а летали на высотах, превосходящих высоту Эвереста. Это ощутимо сказывалось на самочувствии летчиков.

Каждый день эскадрильи недосчитывались летчиков. Чаще всего гибли новички. Это было страшно. Кто-то из тех, с кем ты вчера так замечательно провел время, выпивая и смеясь, сегодня мог не появиться за столом. А завтра за тем же столом могли недосчитаться тебя. Число погибших постоянно возрастало, и уже как-то не тянуло бездумно развлекаться. Лихие мальчишки быстро превращались в отчаявшихся мужчин, у которых не выдерживали нервы. Срыв мог произойти из-за любого пустяка: переваренного яйца или холодного кофе. Еще два месяца назад они бы и внимания не обратили на подобные пустяки или обратили бы это в шутку. Чтобы освободиться от страха, многие напивались. Появилось что-то вроде присказки: «Когда я не летаю, то пью не просыхая».

Кит настолько выматывался, что перестал писать Катрионе. И не он один. Им всем было не до писем. Сил хватало только на то, чтобы подняться в воздух, найти немца, сбить его, вернуться на аэродром, заправить самолет и снова подняться в воздух. Кит забыл про ликование, охватывавшее его в воздухе. Сейчас, сидя в кабине истребителя, он думал: «Если меня не убьют сегодня, то наверняка убьют завтра». Эта мысль странным образом успокаивала его и помогала все сильнее и сильнее рисковать собой.

Девушки-радистки рассказывали страшные вещи. Они слышали последние мгновения гибнущих самолетов. К радостным голосам летчиков, обнаруживших цель, вдруг примешивался стук немецких пулеметов. Кого-то убивало прямо в кабине, кто-то выбрасывался на парашюте, рискуя не долететь до земли. Передатчики еще какое-то время доносили скрипы и стоны подбитой, объятой пламенем машины и вдруг умолкали.