Проповедник - Юлия Латынина

Ворота заскрипели и распахнулись — я въехал во двор. Во дворе, перед покосившимся темным крыльцом, стоял коренастый человек примерно моего возраста (а мне тридцать два), со смуглым, довольно приятным лицом, коричневыми глазами и такого же цвета бровями, разлетающимися вверх наподобие пихтовых веток. Свежие полные губы его чуть коротковаты. На нем были потертые джинсы и рубашка, вышитая целующимися гусями. Под рубашкой с целующимися гусями сидел в кобуре пистолет. Вероятно, это был хозяин дома.

Я вышел из машины, взял игрушечный автомат и шагнул ему навстречу. Я остановился перед ним, не доходя двух или трех метров. Он, наклонив голову, ждал. Я покосился вправо: среди родовых деревьев за белой решеточкой торчали два молодых пенька. Так и есть, остальные деревья только-только зацветали!

— Мой сын, — вдруг сказал я, — вел себя как мерзавец. Он хотел отдать вот это вашему сыну. Он просто не переживет, если ваш сын не возьмет подарка! И не подумайте, что я завтра поеду и куплю моему сыну новый!

Человек все так же стоял и смотрел на меня, склонив голову, и ничего не говорил. Глаза у него были колючие, как куст шиповника. Я вдруг сказал:

— Это я виноват. Это я его так воспитал, что человек тысячи долларов должен иметь тысячу сто долларов, а человек пяти долларов должен иметь шиш. Простите меня!

Человек в рубашке с вышитыми гусями закусил губу. Глаза его смотрели мимо меня. Черт! Я опять сморозил глупость! Ведь из моей речи следовало, что он — человек пяти долларов, и вряд ли это пришлось ему по вкусу.

Хозяин посторонился и показал рукой на крыльцо.

— Входите, — сказал он. — Гостю негоже стоять на пороге.

В главной комнате, куда меня привели, вместо циновок на пол были постелены старые картонные ящики. С потолка свисал связанный из лоскутьев абажур с одинокой лампочкой внутри. Ради меня достали из-под пола и зажарили десяток морских свинок. Раб-мальчишка, шелестя по картону голыми пятками, вынес из погреба кувшин бананового вина. Слава богу, первый же раб обратился к хозяину фермы по имени. Хозяина звали Ласси.

Мы разговорились. Когда-то Ласси закончил ирландский университет, отделение биохимии. Дальше — наследственная ферма, больной отец, сыновний долг… Какая там карьера! Родственники ссужают деньгами в случае недостатка, забирают в случае избытка…

С ним было приятнее, чем с Джеком Митчеллом.

Мужчины закончили есть. К нам вышла женщина с большим животом и маленькими ручками. Она переоделась. На ней была пестрая юбка, отороченная гусиным пухом, и кофта абрикосового цвета, на шее висел бархатный мешочек с богом для рожениц внутри. Ее звали Лина, и она была женой Ласси.

Я вспомнил, как она таскала воду, и спросил Ласси, что он об этом думает. Ласси помрачнел и ответил, что у него сломалась водяная установка.

— Надо отвезти в мастерскую, — сказал я.

— Я отвез, — сказал Ласси, — и мне объяснили, что она сломалась скорее навсегда, чем на время. Я им же ее и продал.

Лина опустила глаза и сказала:

— У нашего племянника была свадьба.

— Но это значит, — сказал я, — что при такой засухе вы вряд ли соберете хороший урожай.

— Похоже на то, — согласился Ласси.

Я оглядел комнату. Черт возьми! У меня земли было ровно столько же, сколько у этого туземца, и такого же качества. Только у меня растет счет в банке, а он… Заставлять беременную женщину таскать воду!

— Знаете, — сказал я, — мы только что купили новую водоустановку.

Ласси встрепенулся и подозрительно посмотрел на меня. Я запнулся и продолжил:

— Не очень-то это хорошо, если у меня будет две установки, а у вас ни одной. Как я буду глядеть на ваши поля и думать, что они пропадают из-за моей жадности?

«Что я несу?» — отчаянно подумал я. «Даймонд» стоит по меньшей мере десять тысяч кредитов. Что я, украл его? Он мой, а этот бездельник…

Ласси как-то странно смотрел на меня.

— Вы мне ее дарите, — уточнил он.

Вот! В этом-то все и дело. Если бы передо мной стоял Джек Митчелл, я бы сказал ему: «Слушай, у агента старый „Даймонд“ будет стоить тысяч семь, и кто может поручиться за его состояние? Я продам его тебе за четыре тысячи, ты сэкономишь на покупке, я на перевозке, и ты получишь машину, за качество которой можно ручаться». Я и Митчелл выгадали бы на этом деле оба и остались бы друзьями, если это можно назвать дружбой. Но с туземцем так не бывает. Я не могу продать ему эту машину хоть за два гроша и быть ему другом. Я не могу дать ему эту машину в аренду, потому что это значит, что я становлюсь его господином, а он — моим вассалом. Если я хочу быть его другом, я могу только подарить ему машину, которая и сейчас стоит пять-шесть тысяч. Они дотошно различают каждый тип обмена вещами и услугами, и то, к какому типу обмена прибегают между собой два человека, раз и навсегда помещает их в определенную категорию людей.

— Конечно, дарю, — сказал я.

— Спасибо, — Ласси поклонился, — я принимаю ваш дар с открытым сердцем.

Мы переночевали у Ласси, а утром поехали за водоустановкой. Я думал, что Агнес рассердится, но она только сказала. «Конечно, милый».

К вечеру мы смонтировали «Даймонд».

После совместной работы уехать без трапезы было никак нельзя, а после трапезы настала ночь, а ночью по Кипарисовой долине тоже ездить не следует, потому что ночь — время привидений и террористов.

Спали мы вместе с Ласси и его рабами под открытым небом. Мы долго глядели на звезды, ворочались и говорили, а под конец Ласси спросил:

— Скажи, почему ты все-таки приехал извиниться за парнишку?

— Знаешь, — сказал я, — недавно в мой кабинет явился один чудак по имени ван Роширен и стал говорить, что все люди должны каяться друг перед другом: и если бы Президент и полковник попросили друг у друга прощения, то и войны бы не было.

— Неглупая мысль, — сказал задумчиво Ласси.

— Очень глупая.

— Почему? Ты же вот просил прощения?

— Это потому, — возразил я — что мы с тобой обычные люди. Пешки. И между нами, если разобраться, нет никаких поводов для вражды. Даже наоборот. А президенты? У них свои интересы, свои партии… Как же им извиняться? Кто извинится, тот потеряет власть.

Вечером в понедельник я вернулся в столицу и первым делом позвонил ван Роширену. Я боялся, что он опять попал в какую-то переделку по дороге, но трубку немедленно сняли.

— Алло, — сказал он, — это вы, мистер Денисон?

— Я только хотел сказать вам, — говорю, — что не верю в Бога.

— Я только хочу вам ответить, что Бог верит в вас.

Я пожал плечами и бросил трубку.

До последнего срока оставалось шестьдесят семь дней.