Любовница - Борис Иванович Сотников

то и по согласию, если своя. И посылают её на танцы. Та приводит оттуда мужика на квартиру. И там они держат его потом под угрозой смерти. Либо с ножами все бабы, либо ещё с чем. И пока он всех по нескольку раз не обслужит, не отпускали. Были случаи, по трое суток держали.

— Да неужто здоровый мужчина, да не справился бы с бабами? — усомнилась "Рыбка".

— Бывало и так, уходили. Но всё равно, пораненные. А бывало, и убивали бабы мужичка. Потом тайно закапывали. Бывало, и попадались на этом. Но чаще выходило, что под водочку, да закуску — миром всё. Ну, и судов, конечно, случалось немало. Неуж не слыхали никогда?

— Нет, — подала голос и Люська, — как-то не приходилось.

— Ты, Люда, и не могла слышать, — резонно заметила Маргарита. — Дитём была. А вот, кто постарше, знают, поди, про наше Иваново и наши чудеса! Одних ткачих на фабриках — было до 100 тысяч. А мужиков — ноль. Вот и сходили с ума, словно в тюрьме, когда баба на бабу лезет. Писали об этом и в жалобах правительству, и газеты писали. Это уж потом прислали в наш город военных служить — сразу 2 дивизии! А до того — был лагерь, не жизнь.

— Ну, и как с военными?.. — живо поинтересовалась "Рыбка" из темноты.

— У-у, что творилось поначалу! — восхитилась Маргарита. — Тоже не описать. Полезли бабы на солдат да на офицеров, как десантники на штурм противника! А солдатне — что? Одно удовольствие. Засадит одной, и к другой пошёл. Клято место, не город!..

Рыба-Клава удивилась:

— Что, так и не наладилось, что ли?

— С чем? С мужиками-то? — спросила Маргарита. — Для молодых, да пригожих девок — наладилось. А мы — так и остались бобылихами. Токо и радости, что в отпуске тебя трахнет какой-нибудь кавказец. Свои — давно не хотят.

Много чего узнала Люська в тот вечер. Узнавала и после, когда перезнакомилась со многими. Но себя соблюдала в строгости, приставальщикам — воли и поводов не давала. Не приставал к ней только "Лавуазье", с которым познакомилась всё же на пляже. От него исходило что-то другое, что притягивало её к нему. Но он всегда держался почему-то отдельно от всех. Не только на танцах, куда приходил, но не танцевал, а даже на пляже. Уходил загорать на огромный камень-скалу, отколовшийся когда-то от берега и упавший в море. Чтобы добраться туда, нужно было метров 20 проплыть по воде. Сидел он там обычно в плавках, был тёмен от загара и, глядя на опрокинувшуюся синь впереди, всегда рисовал.

Люська, разъезжавшая первые дни по экскурсиям, ни разу не видела, как художник добирался со своим мольбертом на скалу, и однажды подумала: "Ведь намокнет же всё! Как же это он?.." А на другой день пришла к тому месту пораньше и увидела: Андрея Александровича перевозил от берега к скале местный мальчик на лодке. Тогда не выдержала и переплыла проливчик сама. Вода, правда, была холодной, но раз уж решилась — не возвращаться же! — поднялась наверх тоже. Увидев, что он там ничего не рисует, а лишь сидит и смотрит, спросила:

— Андрей Александрович, о чём это вы тут всё время думаете?

— Так, о разном…

— И для того, чтобы сидеть тут… платите мальчику за перевоз? — удивилась она.

— Тут, знаете, как-то лучше думается, чем внизу. Вот смотришь вперёд, смотришь — и думаешь: "Мо-ре!" Одним только словом — "море". И всё. И больше не надо ничего, и на ум не приходит ничего. А хорошо. И опять смотришь.

— Не могу себе представить, чтобы на ум не шло ничего, — подивилась Людмила.

— Нет, оно-то, конечно, идёт. Но без оформленных в мысль слов. Чувствами. — Он повернул голову вправо, где была отвесная скала, на которой высилась Генуэзская крепость, и пояснил: — Вот эти берега… поглядите. Тысячелетия простояли уже. Видели и первобытного человека. И рабство, и смерть. И любовь людей. Приходили скифы, греки, генуэзцы, татары. Какие-то новые люди. А берега и море — всё те же.

Внизу под ними где-то ухнуло о камни, и там поднялась пена и брызги. Художник помолчал, прислушиваясь, и добавил:

— Слышите, как дышит? Вечностью. Веками.

— Вы стихов не пишете?

— Нет. И не писал никогда.

— А я подумала, что вы немножко и поэт. В душе…

— Я художник. Но уже много лет и картин не пишу. Только декорации к спектаклям. Работаю художником в драматическом театре.

— В каком городе?

— Какая разница… — Он вяло махнул. — Я потерял интерес к действиям. Осталась тяга лишь к созерцанию. Сангвиник. А может, и вообще ненужный обществу человек.

Над головами у них с жалобным писком скользнули чайки, и Людмила промолчала, не зная, что сказать. Странный какой-то!.. Но не рисуется под Печорина — для этого незачем уходить от людей.

Набежал ветерок, внизу опять ухнуло. С берега донеслись голоса и смех. А он всё молчал. И Людмила подумала: "Кажется, добрый, но — не герой, который может повести". И тут же испугалась: "А разве Коля — не такой же? Только у этого — обманчивая твёрдость в лице. А внутри — видно, одинаковые".

Почему-то стало обидно: "Лица часто бывают обманчивы. Вон кадровик наш! Настоящий носорог с виду. Полностью толстокожий. А людей — чувствует!.." — Людмила села и, поджав коленки к подбородку, охватила их руками. Маленькая, растерявшаяся, так и дышала себе в коленки. И вдруг услыхала:

— Я вас чем-то обидел?..

"Просто поразительно: почувствовал! Это же надо…" — Люська стала отнекиваться:

— Нет, просто так… Тоже задумалась.

— О чём же, если не секрет?

— Ну, разве чужим всё расскажешь!.. — вырвалось у неё.

— А чужим — как раз легче исповедоваться.

— Почему?

— Потому, что знаешь: разъедемся, и на том всё. В общем, ну, не стыдно, что ли. Да! Наверное, всё дело в этом — не стыдно, — добавил он после паузы. А Людмила сразу вспомнила ночные "исповеди" Маргариты, "Рыбки" — те не стыдились уж вовсе. Замужняя Лида, хотя и пустилась во все тяжкие с каким-то местным парнем, о себе почти не рассказывала. Люська и сама не рассказывала. Но художнику неожиданно призналась:

— Я так радовалась, так радовалась первые дни! Что не надо на работу. Не надо мыть посуду, стирать. У меня прямо крылья выросли! Хотелось куда-то лететь…