Зеленые горы и белые облака - Марина Москвина

Москвина Марина

Зеленые горы и белые облака

Марина Москвина

Зеленые горы и белые облака

Повесть

Утром первого января, включив телевизор, я с удивлением обнаружила такую картину: с экрана молча, серьезно глядел на меня Дед Мороз.

Я сделала погромче - может, музыка играет, а он что-то бормочет или напевает, мало ли? Нет, ничего такого. Вздохнет - и снова полная тишина.

Видимо, какое-то недоразумение: Новый uод, прямой эфир, там, на телевидении, тоже люди: ночь не спали, выпили, за всем не уследишь. А Дед Мороз поздравил народ и замолчал. Наверно, в полной уверенности, что его больше не показывают, просто ждет, когда разрешат выйти из студии, от нечего делать камеру разглядывает.

Сейчас они опомнятся и пустят рекламу.

Не тут-то было. Десять, двадцать минут, тридцать пять он глядел мне прямо в лицо. А сколько это продолжалось до того, как я включила телевизор, вообще неизвестно. Белобородый, в красной бархатной шапке с серебряной оторочкой, ватные брови наклеенные. Главное, такой теплый взгляд.

Вдруг я в нем узнаю своего друга юности - Леонтия.

Это случилось внезапно, как озарение: Леонтий! Дрессировщик из Уголка Дурова. Он всегда на Новый год играет Деда Мороза. Сейчас мой сын уже вырос, а первый Дед Мороз, которого он увидел, был Леонтий!

Мальчик часто болел. И в Новый год у него, как назло, поднялась температура. А Леонтий нам заранее оставил билеты в Театр зверей. Я звоню, так и так, мы не сможем прийти.

Он сказал:

- Тогда я к вам приду сам.

Тридцать первого декабря под вечер звонок в дверь, открываю, стоит ОН в красной шубе, красной шапке, c красным носом, краснощекий, с белой бородой, в руке посох с набалдашником, а на плече - лиловый мешок с настоящей игрушечной железной дорогой.

Мы с мужем онемели. А для ребенка это было такое потрясение, мальчик до сих пор не может опомниться, хотя прошло уже двадцать лет.

Когда все немного успокоились, Леонтий при полной амуниции, ползая по ковру на четвереньках, принялся укладывать шпалы и рельсы, вдоль железнодорожного полотна выставлять леса и дома, он прокладывал мосты через реки, преграждал путь шлагбаумами, устанавливал здание вокзала... Чух-чух-чух! - подошел состав. Тут из двери вокзала на перрон выскочила живая белая мышка. Она забегала суетливо, потом принюхалась и деловито влезла в вагон.

- Поезд отправляется! - сказал Леонтий своим знаменитым басом. Ту-у-у! - загудел он, как паровоз. И - голосом кондуктора: - Ваш-ши билетики!!!

Мы, все трое, застонали от восторга.

Мышь Леонтий принес в кармане, тайно пустил ее на вокзал, а в вагон насыпал пшена. Ну, она и выскочила!..

Леонтий запарился в шубе, съел холодца, выпил рюмку водки и поехал домой.

А когда он только вошел, с его валенок на пол осыпался снег и растаял. На полу осталась маленькая лужица. Мальчик увидел - и в рев!

Я еле дождалась, когда Леонтий доедет до дома, бросилась к телефону.

- Умоляю тебя, - кричу ему в трубку, - скажи Ваське, что ты жив и невредим. Он увидел мокрые следы от твоих галош, час, как плачет и говорит, что ты растаял.

...Погоди, это ты уже взрослая - мать семейства... А когда вы с ним встретились в первый раз, на поляне, в лесу, на песчаном обрыве над озером, помнишь, весь Уголок Дурова летом на выходные отправлялся в поход? Причем каждый с собой брал свою собаку.

У меня был огромный палевый пудель с шикарной родословной. Еще его персиковую бабушку в дар балерине Галине Улановой преподнесла английская королева...

Пес был своенравный, никого к себе не подпускал. Вдруг смотрю, стоит мой грозный пудель на задних лапах, в полный рост, лицом к лицу с высоким белобрысым парнем - кудрявым, голубоглазым, в белой парусиновой кепке пшеница с васильками! Передние лапы ему на грудь положил и не сводит с него влюбленных глаз. А тот его за уши треплет и басит на всю округу:

- Чей это Артемон?

Я говорю:

- Мой.

Он обернулся (...эх-ма! в юности была я толстовата, длинноноса, застенчива, коротковата...), он в первый раз посмотрел на меня, причем сразу - вот этим своим теплым взглядом, и запел:

- Про-пала Маль-вина, не-веста моя...

Какими ветрами занесло меня в Уголок Дурова? Я только окончила школу и мечтала стать полярником, дрейфовать на льдине. Даже написала письмо в Ленин-градский институт океанографии о своих намерениях, сделав такой запрос: не помешает ли мне тот факт, что я девица, слабо разбираюсь в физике и живу в Москве?

Мне пришло письмо на официальном бланке с "шапкой" и печатью. В письме было одно слово:

"ПОМЕШАЕТ".

- Что ты расстраиваешься? - утешал меня папа. - Пойди во двор - сядь в сугроб, подрейфуй немного - и домой!

Папа хотел, чтобы я поступала в Институт международных отношений. Когда-то он сам его блестяще окончил, с красным дипломом - второй выпуск МГИМО! - и в своих мечтах видел меня журналистом-международником, спецкором в какой-нибудь более или менее дружественной стране, чтоб каждый вечер с гордостью лицезреть меня в программе "Время" - на фоне Эйфелевой башни, Букингемского дворца, статуи Свободы... Собственный "Роллс-Ройс", высокая зарплата, красивые наряды, звездные поклонники, светские рауты, приемы в посольстве.

- Ало?!! - Звонить Роме в Оренбург, тете Мане в Витебск, дяде Аркадию с тетей Асей на Звездный бульвар и Вальке-милиционеру, постовому на Садовом кольце, папиному двоюродному брату. - Включайте скорее телевизор, первую программу, Марина ведет репортаж из Рима. Вы смотрите? Интервью с Папой Римским!..

Мама хотела, чтоб я стала актрисой. Самой ей пробиться в артистки не удалось, хотя она была участницей фронтовой художественной самодеятельности - как раз наутро после их школьного выпускного вечера началась война.

В мае сорок пятого года готовился грандиозный концерт ко Дню Победы в Москве. Строгое жюри во главе с самим генералом Жуковым отбирало конферансье для эпохального представления. Нахмурив брови, товарищ Жуков придирчиво окидывал взглядом претенденток на роль ведущей.

- Эту блядь убрать, эту блядь убрать, а вот эту, - указал он на мою маму, - оставить!

- Свободней, естественней!.. - говорила мама, втайне от папы готовя меня к весеннему поступлению в театральное училище. - Не пыжься, не пучь глаза, раскованней: "...А розы были так свежи, так прекрасны..."

Ей даже удалось найти блат. В Щепкинском училище деканом работал знакомый ее приятельницы Миша Новохижин. Бывший военный летчик, он пел под гитару романсы. Предупрежденный о нашем участии в первом туре, Миша специально явился на прослушивание и стал изумленным свидетелем пронзительно исполненного мною этюда: "Старая якутка в чуме".

Главное, они мне сами сказали:

- Представьте себе, что вы ... знатная оленеводка!

Ну, я и представила. Села на пол, глаза прикрыла, раскачиваюсь, что-то стала бормотать себе под нос, не то сонная, не то пьяная. Люди передо мной растаяли в морозной дымке. Лишь за горизонт в дальние дали уходили бескрайние снега.

Вся моя жизнь сгустилась во мне, сумрачным взглядом я обозревала ее, не различая деталей, и синий табачный дым застилал мое морщинистое лицо.

- А-а-ай-я-я-я-я-я-а-ай!.. - зазвучала во мне какая-то незнакомая песня.

Я-а-а на-на Ой-ёй-ёой Ма-а-а Ма-ма-а Ньо-ой!.. - беззубым ртом и впалыми щеками я выводила, почесываясь. - М-м-ма-я-а-о-о, - заклокотало в горле.

- Спасибо!

Я вздрогнула и мутным глазом уставилась на приемную комиссию.

Меня попросили выйти.

Вскоре выскочил Миша, немного смущенный, и сбивчиво объяснил маме, что я для Малого театра не подхожу: им требуются "героини", а я безнадежно "характерный" типаж. Он мог бы сделать невозможное и протолкнуть меня на второй тур.

- Но это будет полностью безрассудный шаг, - убежденно проговорил

Миша. - Царев с Гоголевой на нее даже смотреть не будут! Так что не стоит травмировать ее, кажется, и без того неустойчивую психику.

Тем летом я так и не решила, кем бы мне стать. Поэтому целыми днями слонялась по улицам, глазела по сторонам, прогуливалась в Коломенском парке, уплетала мороженое и, разлегшись на траве, следила за жизнью облаков, мечтая о любви.

Родители отчаялись и уехали на курорт, оставив приглядывать за мной старого папиного друга - поэта и философа Маркова. Марков меня никак не угнетал. Ночами он сочинял стихи, не выпуская изо рта "беломорину", днем спал, а в сумерках выбирался в магазин за скромной рюмочкой. Иногда, ссылаясь на преклонный возраст, он гонял меня в винный, кричал вслед хорошо поставленным голосом:

- Если нет четвертинки, купи пол-литра и там кому-нибудь в очереди предложи разлить на троих.

Дома он расхаживал в растянутых лыжных штанах без резинки, их Марков удерживал на себе при помощи бельевой деревянной прищепки, в истонченной майке и прохудившихся носках. При этом он постоянно декламировал поэзию Серебряного века, особенно любил Северянина.

В деревне хочется столицы,