Смерть беспозвоночным - Иоанна Хмелевская

Хорошо, что в последнюю секунду я припомнила девичью фамилию Эвы Марш. С нее и начала, входя.

— Если не ошибаюсь, в этом доме когда‑то жило семейство Выстшик…

— А, так пани их разыскивает?

— Да. Именно разыскиваю. Может быть, вы их знали?

Она презрительно фыркнула и пожала плечами.

— Тогда вам придется сесть, так скоро обо всем не расскажешь. Как же мне их не знать, если над головой день и ночь топают и стучат! Покою от них нет!

Инстинктивно подняв голову, я прислушалась.

— Не стучат…

— Потому что их сейчас как раз нет!

— А выходит, они все еще тут живут?

— Ясное дело. А теперь их нет, потому как он в санаторий поехал, а она при нем сидит и ухаживает. А зачем они пани? Пани их знакомая?

Я уже давно с первого взгляда научилась оценивать аудиторию и в своих высказываниях легко приноравливаюсь к настроению слушателей. Сколько раз повторяю: в жизни никогда не известно, что пригодится, и в принципе любые навыки и умения не пропадают попусту.

— Вообще‑то не я их знакомая, а одна из моих приятельниц. Раньше она постоянно бывала у них, даже, кажется, приходится им какой‑то дальней родственницей. Так вот она и попросила меня разыскать их.

— А что, она сама не могла?

— Не могла, она не живет в Польше, а ездит по всему миру. То в Австралию, то в Америку…

— Чего ее так по свету носит? А где она сейчас?

Куда бы подальше выпихнуть Ляльку?

— …Сейчас в Пиренеях засела, у нее что‑то с ногой, вот и перестала скакать с места на место. И знакомых растеряла, а уж этих Выстшиков так ищет, так ищет! Видите ли, проше пани, она с их дочерью вместе училась, и они подругами были, а теперь никак не найдет Эву. Она тоже здесь живет?

Моя собеседница немного оттаяла и явно оживилась — поняла, что будет ей о чем порассказать, уж выговорится на славу!

— Да что вы! — живо подхватила она. — Эва давно от них сбежала, когда это было, поди, уж лет пятнадцать как ее тут нет. А то и поболе. И не сказала никому, куда уезжает, не только мне, родителям своим тоже. Подолгу где‑то пропадала, да от меня не скроешься, шила в мешке не утаишь — вылезло наружу! Связалась с одним таким, не расписались, не обвенчались, жили незаконно. И вот тогда у них в квартире начались такие скандалы, что страх и сказать! Просто ужас, скажу я пани. Ведь он, сам‑то, как разозлится — ровно медведь в лесу ревет, на весь дом слышно, даже на всю улицу, что уж обо мне говорить! Да у него характер такой, даже и не злится когда, а все равно — не говорит, а орет благим матом, того и гляди дом развалится! В церковь марш!!! Венчаться сей секунд!!! Через все четыре этажа насквозь пробивало! И что он дочь блудную и ее хахаля знать не желает, если не поженятся, как люди! Тогда она, Эва то есть, сказала: ладно, поженимся законным браком. И тогда что‑то такое произошло, что хахаль вдруг стал сюда приходить без нее! Уж и не знаю, что там у них стряслось. А потом я и сама уже не могла разобраться, тот ли самый приходил или другой какой. Но с папашей такая между ними дружба завязалась, что и сказать нельзя. Раз как‑то у Эвиной мамаши ненароком вырвалось, что Эва и от этого хахаля сбежала, дескать, с нее достаточно приказы отца выслушивать! Так что, пожалуй, они и не расписались. А в чем дело, я так и не поняла, да только Эва с той поры совсем сбежала и больше тут не показывалась. Папаша ревел, что она сама собой разбогатела и не нуждается теперь в нем, что отец для нее ничто, ноги она об него вытирает и что он ей покажет, пусть только появится. Вот о матери как‑то никогда не было речи, да и случая такого не было, чтобы она на улицу вышла или еще куда. Мать у Эвы тихая и спокойная, совсем обыкновенная, только все делает по указу мужа, он для нее ровно бог, она разве что не молится на него.

Сплетница так разошлась, так раскрутилась, что мне не было необходимости ее подгонять, я и сидела тихо, как мышь под метлой. А той, похоже, давно не с кем было посплетничать, вот она и тараторила без передышки. Потом вдруг замолчала, но я боялась пошевелиться, чтобы ее вдохновение не спугнуть, лишь молча не спускала с нее глаз, ожидая продолжения. И правильно поступила, так как это лучший способ поощрить разговорчивую собеседницу. В моих глазах она явно уловила, насколько интересно мне каждое ее слово, так что, переведя дыхание, баба галопом пустилась дальше.

— А еще он, когда ревел, по полу чем‑то стучал: такой грохот стоял — хоть уши затыкай или из дома беги. Мне и подслушивать не было нужды, говорю же — орал на всю улицу. А уж мне ли не слышать, когда такое над самой головой? И не просто вопил — аж надрывался, так драл глотку, что небось с того и разболелся. Вот теперь в санаторий уехали. Да это ненадолго, вернется — и снова все начнется сначала. Мне тут как‑то показалось, что они вернулись, двери у них хлопали и шаги по комнатам слышались, но, слава богу, не он. Тот ведь и пяти минут не мог просидеть без того, чтобы не драть глотку. А почему бы нормально не сказать, без рыку этого? Чаю, дескать, желаю, того–сего не могу найти, по телевизору опять черт знает что показывают… Так нет, нормальным голосом ни за что не скажет, все орет. Натура такая. А уж если какой футбольный матч, не дай бог, совсем пропадай! Уж и не знаю, чем он по паркету долбит, топорищем, что ли? Говорю пани: весь дом трясся, а мне хуже всех, ведь у меня все это прямо над головой. Ведь он, проше пани, даже когда смеялся, тоже медведем ревел, а уж коли смеялся — весь дом знал с чего. То пуговицу в суп бросит и от счастья разрывается, если кому в зубах застрянет. Эвке, дочери значит, в постель под простыню шишки подкладывал или миски с водой, а раз киселя налил, я хорошо слышала, он так просто гремел, от смеха заходясь, — в киселе, мол, искупалась. Любил такие шуточки.

О Езус–Мария! И бедняга столько вытерпела? Почему раньше не сбежала? Хотя, если еще была несовершеннолетняя, ее бы обратно к любящему родителю полиция приволокла.

— Фамилия моя Вишневская, — неожиданно произнесла хозяйка квартиры, и я подумала, что придется знакомиться. Но ошиблась. Это было просто продолжение ее излияний. — Как он только не измывался надо мной! То пани Ягодка, то Вишенка, то прямо в лицо: «Мое почтение пани Свиневской» — и корчится от смеху, заливается. «Ой, простите чешская ошибка», дескать, нечаянно оговорился… Я в долгу не оставалась и тоже обзывала его то паном Выкриком, то Стрикачем, то еще как пообиднее. А он только ржал как лошадь. Ужасный тип, просто невыносимый!

Я получила полную картину того, как жилось в семье бедной Эве. Ее отец и в самом деле жуткий тип, а после того, как сбежала дочь, от злости сделался и вовсе невыносимым, так что ничего удивительного в бегстве Эвы нет. Только вот и пользы мне от откровений соседки тоже немного, вряд ли я узнаю от нее, где же искать Эву Марш.

— Это действительно ужасно, — совершенно искренне оценила я нарисованные женщиной жуткие картины. Только вот… тот, ее… ну, которого вы назвали хахалем, с которым она так и не обвенчалась… Может, вы случайно знаете, как его звали?

— А какой вам толк от того, даже если и знаю, ведь она от него тоже сбежала! — отрезала соседка. — С ним, с этим… — указала она пальцем на потолок — видимо, бедняге даже называть по фамилии мерзкого соседа было противно, — с ним, говорю, они так подружились, что, если бы что о дочке слышал, сразу бы ему сообщил. Но я так считаю: все равно неправильно убегать от отца! — неожиданно закончила она.

Я удивилась.

— А вы бы не сбежали? — непроизвольно вырвалось у меня.

— Я! Я бы ему такой кисель устроила, век бы меня помнил!

— А с матерью она не поддерживала отношений? Мать‑то ведь нормальная.

— Какая там нормальная, вы что?! Она вторая половина этого медведя ревущего. Сама по себе, может, и нормальная женщина, но ему ни в чем не противится, даже если он не знаю что отмочит! Невозможно, чтобы она знала и ему не сказала. Вы не думайте, ему такое тоже в башку приходило, я много чего слышала, орал на нее диким голосом: «Сию минуту выкладывай, где эта паскуда! Ты должна знать, где она скрывается!». А мать клянется спасением души — не знает она, и плачет, плачет, аж жалко ее становится. А он свое знай гнет. Так что Эва правильно сделала, не сказав даже матери.

Да я и сама так думала.

—А раз был такой случай… — Не очень уверенно продолжила сплетница, видимо еще не решив, стоит ли говорить. Но не выдержала. — Похоже, Эве жаль было мать, и она позвонила. Мол, все в порядке, жива, здорова. И все.

— И что?

— А вы как думаете? Все из нее вытянул об этом звонке. Откуда звонила, по сотовому или обычному, и что там попутно было слышно в телефоне, ну все, до самой малости! Ему бы пыталыциком в инквизицию! Говорю вам, она от него ничего не в состоянии скрыть. Двадцать лет я все это слушаю, и всегда так было.

— Какая жалость. Очень огорчится моя приятельница. Я надеялась что‑нибудь узнать об Эве по старому адресу. И ничего. Моя приятельница только этот адрес и помнит.

— А этот хахаль… Я даже знаю, кто он, — вдруг заявила пани Вишневская, не слушая меня. — Такая у него лестничная фамилия… сейчас… перила… поручни… Вот! Поренч он! Флориан Поренч. Раз я слышала, как соседка вышла за ним на лестничную клетку и крикнула вслед ему: «Пан Поренч, муж просит передать вам, чтобы вы о той бумаге не забыли!» Поренч, значит. Я сначала было подумала, что она и в самом деле что‑то хочет ему сказать о лестничных перилах, потому как у них там перила были расхлябанные, легко поранить руку. Но сразу поняла — не то. А что он Флориан, так узнать проще простого. Когда он к ним приходил, этот медведь на весь дом рычал, только и слышно: «Флорек» да «Флорек».