Кому бесславие, кому бессмертие - Леонид Острецов

— Иди, Горин, взгляни! Ты же служил при нем, в штабе!

Антона тряхануло от волнения, и он, не повинуясь своей воле и разуму, медленно, ватными ногами, выволок свое тело вперед. Перед строем, в котором доселе ему было относительно уютно, страшное чувство полной уязвимости охватило его.

— Посмотрите, — повелел ему офицер и протянул лист бумаги.

Антон взял его и, сфокусировав взгляд, различил под машинописным текстом подпись Власова.

— Он? — спросил Кобруков.

— Он, — ответил Антон.

— Даже если это подделка, я все равно согласен сотрудничать с вами, — неожиданно произнес Кобруков и, выйдя вперед, встал рядом с Антоном.

— Это не подделка, — твердо сказал Штрикфельд. — Ну, а вы, господа?

Он пристально оглядел строй. Некоторые смело смотрели ему в глаза, некоторые поверх него в ограниченное бараками пространство, а большинство уставились в каменистую землю под его лакированными сапогами.

Вслед за Кобруковым по очереди шаг вперед сделали еще два офицера.

— Ну же! — подстегнул остальных Штрикфельд, и вперед вышли еще несколько человек, а потом еще. Всего более десятка.

— Сволочи, — тихо прошипел кто-то сзади и смачно сплюнул.

Антону стало стыдно. Он захотел было вернуться назад в строй обреченных, но мысли спутались, а ноги опять не слушались его.

— Вы сделали выбор, господа, — сказал Штрикфельд и тут же громко скомандовал: — Нале-во! — и шеренга, подхватив Антона, привычно выполнила команду.

Вечером их сводили в баню, накормили и выдали новую одежду — немецкую полевую форму без знаков отличия.

На следующий день их группу пополнили несколькими пленными с других фронтов, посадили в машину и с сопровождением повезли в Винницу, в отдел «Вермахт пропаганд».

Грузовик трясло и водило по раскисшей от дождя проселочной дороге. Антон сидел с краю, и в голове его крутилась риторическая мысль: «Все смешалось в доме Облонских. Все смешалось в этом мире и перевернулось с ног на голову».

Антон не понимал, что происходит. Он предатель?! Но и они все предатели! Но и сам командарм предатель! Этого не может быть! Что же это такое? Чего же он не понимает в этом мире? Ну, ладно: он — червь навозный, мелкая ученая крыса, песчинка, но сам Власов — камень, скала, монолит! Нет, он чего-то не понимает. Он чего-то не знает, что происходит в головах таких больших людей, как Власов. Неужели не все так просто и однозначно? Неужели призыв к борьбе со Сталиным — это вздувшийся нарыв, который наконец-то прорвался с тотальным поражением Красной Армии, и иначе ему прорваться было бы никогда не суждено? Или все это лишь оправдание собственной трусости, собственного гипертрофированного малодушия, о котором он раньше никогда не подозревал?

Многочисленные вопросы чехардою крутились в голове Антона, пока он не начал различать смысл разговоров сидевших рядом с ним в машине людей. А слова их вторили его мыслям.

— Я предатель, я предатель, — причитал по дороге один из вновь прибывших, отрешенно смотря в пол кузова грузовика. — Я, командир Красной Армии, одет в форму немецкого солдата! Мы все предатели, — проговорил он, подняв голову.

— Хочешь ощущать себя предателем — ощущай, — немедленно отреагировал Кобруков. — А я лично плевал на подобные ощущения. Из тебя дубинкой не выбивали признание, что ты немецкий шпион? А из меня выбивали, еще до войны! Выбивали долго, упорно, со знанием дела. И было мне тогда обидно; что ни за что ни про что сижу в камере с переломанными ребрами. А во второй раз мне было обидно, когда красноармеец Песков вырвал у меня из рук лягушку и сожрал, сырую, на моих глазах! Я за ней полчаса по болотной грязи ползал, а он поймал и сожрал. Я ему в морду, а он: «Виноват, товарищ полковник» и пополз. А я-то знаю, что он не виноват, а виноваты те, кто загнал нас в это болотное дерьмо и бросил на верную гибель. Так что ты, может, и предатель, а я нет. Хватит, натерпелся!

В машине воцарилась пауза, а потом заговорил майор Особого отдела Соколов:

— Правильно говорит Кобруков, и прибалт этот прав. Натерпелись. Лично я на фронт с лесосеки прибыл, из-под Красноярска. Сдох бы я там, если б не война, это уж точно. Ладно — меня забрали, так ведь и жену тоже! А забрали-то почему: записочку про меня начальству один деятель черканул, и все, и нету меня. Вся страна превратилась в фанатичных стукачей, прихлебателей и лизоблюдов! Все мы стали винтиками в этом дьявольском механизме. Кто из нас возмущался, когда забирали его сослуживцев и соседей? Кто из нас не отказывался от вступления в новую должность, на место бывшего «врага народа»? А кто из нас, в конце концов, не подписывал протоколы сомнительных обвинений? Да я сам ставил свои закорючки, потому что это все равно ничего не изменило бы, а только прибавилось бы в стране еще одним арестованным. Если на то пошло — мы даже не принимали правила этой дьявольской игры! Это болото само втянуло нас тогда, когда мы были молодыми и глупыми, веря в наш пресловутый коммунизм. И не было в этом болоте ни капли чистой воды. И потому для меня война — единственный выход, единственный шаг к свободе из этого восторженно-праздничного ада, пахнущего грязью и кровью.

— Да ты, особист, поэт, — сиронизировал Кобруков.

— А у моего отца спичечная фабрика была, под Самарой, — произнес еще один. — В двадцать девятом ее национализировали, а отца кладовщиком определили. Он с горя запил, поджег склад и сам сгорел.

Сопровождающий немец, сидевший на краю кузова, с интересом смотрел на пленных русских офицеров.

— Что уставился, фриц? — воскликнул Кобруков. — Думаешь, на твоей стороне воевать будем? Хрен тебе! На своей будем. Сами за себя!

Немец достал из-за пазухи блестящую металлическую фляжку и неожиданно протянул ее Кобрукову.

— Шнапс, — сказал немец. — Гут. Очень корош. Кобруков усмехнулся и приложился к фляжке. Грузовик продолжал прыгать по дорожным ухабам. На обочинах валялась брошенная военная техника. Посреди черного поля грязно-белыми бугорками торчали мазанки и печные трубы полуразрушенной украинской деревни, а за ней горизонт очертила ровная полоса оранжевого осеннего леса. Глядя на этот странный пейзаж, Антон подумал о Жанне, которая, так же как и он, стала игрушкой в руках судьбы. Как ни странно, именно в этот момент он ощутил твердую уверенность, что теперь обязательно отыщет ее. Где-нибудь в горной Швейцарии, в аристократическом Париже или в солнечном приморском Зурбагане они обязательно встретятся, и все вернется…

Все, что говорил капитан Штрикфельд, оказалось правдой. «Русский комитет» действительно существовал, хотя всего лишь как пропагандистская организация, а генерал Власов действительно возложил на себя обязанность возглавить Русское Освободительное Движение. Антон не мог понять, как генерал, будучи одним из самых перспективных советских военачальников, имевший большое влияние среди военного командования и неограниченное доверие своих солдат, мог сделать такой, мягко говоря, неожиданный для всех выбор. Но очевидно было одно: за все время, что Антон служил под началом Власова, в трусости его заподозрить он никак не мог. Об этом же говорили и другие офицеры, знавшие бывшего командарма. Впрочем, все сходились во мнении, что генерал был «себе на уме» и открытым человеком его вряд ли можно было назвать.

В винницком отделе «Вермахт пропаганд» всю группу подвергли тщательной обработке и специальному обучению, после чего они практически получили статус немецкого военнослужащего. Антон с удивлением узнал, что в добровольческих частях, куда они были потом распределены, всем платили жалованье, разрешали носить военную форму, согласно имеющимся званиям старшим офицерам выделяли отдельные помещения, всем разрешали увольнительные в город в гражданской одежде, регулярно проводили доклады и лекции, а некоторым даже устраивали поездки по Германии для сравнения с русским уровнем жизни.

После обучения Антона направили в пропагандистский отдел Русского Освободительного Движения в Ригу. Все это время он продолжал корить себя за малодушие. «Неужели все же придется служить немцам? — думал он. — Нет, ни за что!»

Постепенно приходя в себя, Антон начал вынашивать планы побега. Но куда? Фронт был далеко, а если бы был рядом, то даже в случае успешного побега его наверняка ждала бы верная гибель в застенках НКВД. Значит, куда-нибудь, где нет ни русских, ни немцев. Но куда? В Италию, Грецию, Лилиану?

Изо дня в день Антон находился в затянувшемся сонном шоке, покуда не начал различать другой мир, окружавший его. Рига была совсем не похожа на город, оккупированный вражескими войсками. Никаких разрушений и особо бросающихся в глаза военно-комендантских признаков. Работали магазины и лавки, на углах продавались цветы, рестораны были заполнены посетителями. По мощеным средневековым улицам спешили по своим делам служащие, прогуливались старики и молодые парочки, во дворах играли дети. По наблюдениям Антона, у большинства рижан на лицах было отображено забытое мирное спокойствие. Разве что часто попадающиеся на глаза люди в военной форме и немецкие патрули напоминали о том, что где-то далеко идет война.