Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет - Дэвид Гриффитс

Другое частое утверждение сторонников тезиса о классовом характере правления — что императрица показала свое истинное лицо, запретив крепостным крестьянам подавать прошения, — также требует пояснений. Контекст этого указа становится понятным из фрагмента воспоминаний Екатерины, в котором она рассказывает, что ее постоянно осаждали челобитчики. «Я старалась, колико возможно, удовольствовать просителей, сама принимала прошения, но сие вскоре пресеклось, понеже один праздник, идучи со всем штатом к обедне, просители пресекли мне путь, став полукружьем на колени с письмами. Тут приступили ко мне старшие сенаторы, говоря, что таковой непорядок последовал из излишней милости и терпения моего и что законы запрещают государю самому подавать прошения. Я согласилась на то, чтоб возобновили закон о неподаче самому государю писем…»{128} Закон, на который сослались сенаторы, впервые был издан в 1700 году и повторен в 1714, 1719, 1720, 1722, 1725, 1730, 1740,1742, 1752, 1753 и 1759 годах{129}. Он был подтвержден Петром III и Екатериной II в 1762, 1763 и еще раз в 1765 году, последний раз вследствие событий, описанных выше{130}. Но даже этого было недостаточно, и в августе 1767 года был издан указ, объявляющий: «дабы никто Ее Императорскому Величеству в собственные руки мимо учрежденных на то правительств и особо для того персон назначенных челобитен подавать отнюдь не отваживался». Тех «людей и крестьян», которые нарушат закон, следовало бить кнутом и ссылать в Нерчинск, что было более суровым наказанием, чем те, что применялись до этого{131}. На дворянина за подобное нарушение налагали штраф, за повторное — заключали в тюрьму, а при третьем нарушении лишали титула. Из сказанного выше должно быть ясно, что указ отнюдь не был новаторским. В нем различались разрешенные и запрещенные жалобы: люди всех состояний могли подавать прошения по соответствующим каналам; подавать прошения непосредственно в руки императрицы запрещено было всем. Ясно, что тезис о том, что указ Екатерины был издан специально, чтобы отменить право крепостных крестьян подавать жалобы и тем самым подчинить один класс другому, слишком упрощает историческую реальность.

Следует отметить, что, хотя императрица и не предпринимала никаких серьезных мер ни для распространения, ни для отмены крепостного права, она надеялась ограничить его источники. Мы видим не только, что в правление Екатерины резко сократилось превращение государственных крестьян в крестьян помещичьих, но и что по закону государственных крестьян уже нельзя было приписать к частным заводам: это злоупотребление было прекращено после Пугачевского восстания. Сироты и незаконнорожденные дети из государственных учреждений призрения, получившие соответствующее воспитание, объявлялись свободными. Военнопленных больше не превращали в крепостных. Того, кто уже однажды получил свободу, нельзя было снова закрепостить; и чтобы не было в этом вопросе сомнений, Екатерина в своем законотворчестве придерживалась принципа: «Во всех случаях, где сумнительно, вольной ли или невольной, то надлежит решить в пользу воли, и уже никто не может на волю отпущеннаго крепить»{132}. Большое влияние и на русского крестьянина, и на текущий спор оказала секуляризация монастырских имений. Несмотря на сильное давление со стороны дворянства (а в классовом государстве такое давление, скорее всего, оказалось бы решающим), почти миллион крепостных крестьян были подняты в статусе и сделаны государственными, а не переведены в частновладельческие. Нельзя упускать из виду, что подобное повышение распространялось на крепостных, деревни которых были куплены у владельцев для создания уездных столиц в результате губернской реформы 1775 года.

Конечно, крестьянин в правление Екатерины не был осыпан щедротами. Обязанности его были тягостными, привилегий он имел мало. Это было положение, которое досталось императрице в наследство, положение, которое она оставила наследникам, и оно сохранялось вплоть до Нового времени. Но в XVIII веке существовало разумное обоснование для деления общества на сословия, как показывает приведенный выше выборочный обзор актов, относящихся к социальному делению; и, искажая его принципы, в частности касающиеся дворян и крестьян, ученые искажали и это разумное обоснование. Каково же было политическое устройство екатерининского государства?

Екатерининская Россия явно не была классовым государством в том смысле, какой придают этому понятию ученые, стоящие на позициях марксизма-ленинизма. Как его тогда охарактеризовать? Сама императрица предпочитала название «полицейское государство» (police state), использовавшееся немецким теоретиком Фейтом Людвигом фон Зекендорфом. Судьба этого названия печальна, так как оно имеет такие современные коннотации (как в немецком языке, так и в английском), что ради ясности его, вероятно, следует, изменить на «регулярное государство» (policedstate). До XX века Polizeistaat, или état police[33], было на хорошем счету и обозначало государство, в котором правитель заботился о благосостоянии подданных, активно вмешиваясь в их повседневную жизнь. Как таковое, «полицейское государство» представляло собой отход от средневековой модели политической организации с относительно слабыми связями и шаг в сторону большего упорядочивания и регулирования общества. Полицейское государство стало предвестником современного национального государства, в первую очередь в Центральной и Восточной Европе, где хаотичная личная автономия давала мало надежды на построение такого государства.

Екатерина считала полицию и ее сферу деятельности достаточно важной, чтобы посвятить им последние 39 статей «Наказа» (статьи 528–566). «К попечению которой [полиции] все то принадлежит, что служит к сохранению благочиния в обществе», — провозглашается в статье 530 посредством фразы, взятой прямо из Монтескье. В статье 561 Екатерина напоминала своим подданным, что «каждый член общества, какого бы чина и состояния он ни был, зависит от сего правления». Ее правила хорошего правления требовали активной, действенной полиции, такой, которая кроме обеспечения общественного спокойствия занималась бы общественным здравоохранением, следила за соблюдением санитарных норм, поддерживала в обществе нравственность, регулировала трудовые отношения и заботилась о благополучии всего общества. Одним из показателей культурного и политического уровня государства являлась действенность полиции, так что Екатерина могла ссылаться на «мудрецов и глупцов, цивилизованных и нецивилизованных», нисколько не подразумевая деспотизм. «Устав благочиния или полицейский» 1782 года, с подробным описанием различных обязанностей на каждом уровне управления (274 статьи — показатель того, насколько важен был для нее «Устав»), объединяет эти принципы{133}. И хотя полиции было дано право оказывать давление и принуждать отдельное лицо и всю его корпорацию к общественно полезным моделям поведения, оставалась надежда, что ясное изложение гражданских законов заставит население добровольно им подчиняться. Подчинение закону обеспечит максимальную мобилизацию русского общества для достижения целей, поставленных перед ним правителем — и только правителем. Над сословной структурой находился, с характерным для XVIII столетия смешением форм, абсолютный правитель, со всей полнотой полицейских полномочий. В екатерининском варианте хорошо управляемого государства законодательная и исполнительная власть принадлежит исключительно монарху. В главе 19 «Наказа» недвусмысленно сказано, что «Государь есть источник всякой государственной и гражданской власти». В этом Екатерина отошла от Монтескье и его идеи о том, что монархическая власть должна быть ограничена правомочными представительными организациями. (И Дидро, обычно горячо поддерживавший императрицу, здесь воздержался, так как не мог понять, чем же самодержавная власть, сама определяющая границы своих полномочий, отличалась от деспотизма.) Поэтому, продолжая расхваливать преимущества монархии, соответствующей идеям трактата «О духе законов», Екатерина обратилась к немецким политическим теоретикам-полицеистам Якобу Бильфельду (1717–1770) и Иоганну Генриху Готлобу Юсти (1720–1771) для определения функций и сферы власти (повелев еще в начале царствования перевести на русский язык «Institutions politiques» Бильфельда{134}и «Die Grundfeste zu der Macht und Gluckselichkeit der Staaten» Юсти{135})- Отношение Екатерины к немецкой политической мысли того времени нуждается в прояснении, но очевидно, что немецкие бюрократические государства идеально подходили для обеспечения Reservatsfreiheit[34], то есть гражданской свободы (bürgerliche Freiheit), а не свободы политической (politische Freiheit){136}.