Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет - Дэвид Гриффитс

Не найдя утешения в православной церкви, Екатерина утратила, выражаясь языком психиатра Роберта Джея Лифтона, эффективный способ отрицания власти смерти или, по крайней мере, способ примирения с мыслью о смерти. Три прочие символические типы поведения, которые Лифтон определяет как способы справиться со страхом смерти, были ей в равной мере недоступны. Биологическое бессмертие позволяет человеку «продолжать жить» в своих отпрысках. Однако, учитывая отношения Екатерины с ее единственным сыном Павлом, родство которого с Петром III она поставила под сомнение в своих автобиографических записках, эта форма бессмертия привлекала ее мало. Более того, люди XVIII столетия еще не были знакомы ни с символическим бессмертием, достигаемым посредством единения с природой, ни с эмпирической трансцендентностью, где осознание течения времени преодолевается с помощью наркотических препаратов, спортивных упражнений и тому подобного. Поскольку императрица никогда не претендовала на звание гения, бессмертие, достигаемое артистическими усилиями, подобное тому, которого добились Вергилий и Цицерон, было ей явно заказано. Она признавалась всем и каждому, что не умеет ни слагать стихи, ни сочинять музыку{104}. Она могла, однако, мудро управлять страной, вводить законы и показывать пример их соблюдения, подчиняясь им сама. В общем, она могла создать «регулярное» полицейское государство. Именно это, с благословения Вольтера, она и попыталась сделать, понимая, что в случае успеха ее замысла она может быть уверена, что имя ее сохранится на веки вечные. Это знание (вновь прибегнем к теории Лифтона) отвечало ее потребности «перед лицом неотвратимости биологической смерти поддерживать внутреннее ощущение непрерывности — того, что было до нее, и того, что будет после, — иными словами, ощущение, что она продолжает существовать как индивидуальность»{105}. Если бы Екатерине пришлось самой выразить ту же мысль в классических терминах, она, вполне вероятно, обратилась бы к «Памятнику» Горация, приведенному в качестве эпиграфа к данной статье:

Так! — весь я не умру, но часть меня большая,От тлена убежав, по смерти станет жить…

Идея символического бессмертия, сколь бы полезной она ни была, ни в коей мере не объясняет полностью поступки Екатерины[26]. В некоторой степени она их проясняет. Представление о символическом бессмертии проливает новый свет на отношения императрицы с Вольтером. Если уж на то пошло, оно также помогает выявить интеллектуальный контекст, в котором она действовала, — контекст, который наиболее ясно представлен авторами соответствующих статей в «Энциклопедии». В лучшем случае это понятие позволяет понять мотивацию, стоявшую за поступками Екатерины в первые годы ее царствования, — желание добиться одобрения со стороны ключевых фигур среди литераторов, особенно Вольтера. Фокусируясь на намерениях, а не на результатах, можно свести к минимуму искушение полагаться на анахронистические суждения — искушение, которому историки екатерининской России не могли противостоять. В итоге остается императрица, жаждущая добиться символического бессмертия, стремясь соответствовать стандартам, установленным Вольтером и его собратьями по цеху. Хотя со времен египетских фараонов правители стремились достичь бессмертия, воздвигая памятники самим себе, лишь Екатерина, единственная среди российских правителей XVTII века, попыталась избежать забвения, соизмеряя свои действия с ценностями, пропагандировавшимися прогрессивным общественным мнением Европы. Поскольку (правильно или нет) просвещенный деспотизм чаще всего ассоциируется с Просвещением, а Просвещение с Вольтером, мы неизбежно приходим к выводу о том, что попытки Екатерины приспособиться к стандартам, заданным Вольтером, как раз и наполняли екатерининский просвещенный деспотизм его «просвещенным» содержанием.

Часть 2.

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ

Екатерина II: императрица-республиканка

Pour écrire 1'histoire, l'historien ne saurait négliger de remonter à l'esprit du siècle, sans que son histoire ne s'en ressent; tons les hommes sont homines sur la terre, et chaque siècle a son esprit et sa tendance[27].

Сочиняя в середине царствования себе эпитафию, Екатерина II написала для потомков, что обладала «веселостью от природы, душою республиканки и добрым сердцем»{106}. Это упоминание о «душе республиканки» едва ли было случайным: мы вновь и вновь видим, как Екатерина II возвращается к этой теме. К примеру, когда барон Гримм, один из ее самых близких корреспондентов, по возвращении из Рима поведал императрице о том, что в путешествии постоянно думал о ней, у Екатерины уже было готово объяснение: «Поскольку Вы нашли там столь мало древних римлян, это Вам напомнило о душе, самой республиканской из всех, какие Вы знаете, и по случайности это я»{107}. А в начале 1789 года, описывая доктору Иоганну Георгу Циммерманну свои принципы хорошего правления, она заметила: «Я обратилась к философии, поскольку моя душа всегда была в высшей степени республиканской»{108}. Подход ученых, изучающих правление Екатерины II, к использованию ею выражения «душа республиканки» основан на стереотипе. Советские исследователи обычно считают, что открыто заявленные намерения императрицы и позиция, которую эти намерения обозначали, были рассчитаны на то, чтобы пустить пыль в глаза, а саму императрицу признают лицемерной; в основе этого мнения лежит допущение о том, что существовал осознававшийся ею разрыв между объявленными идеалами и деспотичными практиками[28].{109} Несоветские авторы более склонны принимать ее заявления за чистую монету, относя республиканизм к начальной ступени либерализма, вытесненного консерватизмом перед лицом накопившихся вызовов — Пугачевского восстания, Войны за независимость Северной Америки и Французской революции{110}.

Традиционный советский анализ неубедителен с точки зрения теории личности, поскольку он предполагает, что императрица всю сознательную жизнь провела в состоянии конфликта, возникавшего между либеральными высказываниями и консервативной политикой. С политической точки зрения это ничего не объясняет: «либеральный» имидж за рубежом едва ли мог ей помочь в укреплении своих позиций на троне. А в России такая репутация могла только подорвать ее положение, так как образованные части общества — дворянство и купечество — отнеслись бы с подозрением к чуждым политическим доктринам. Анализ как западных историков, так и советских имеет более глубокий недостаток: то, как они используют термины «республиканский», «либеральный» и «консервативный», говорит об отсутствии исторического подхода.

Как предупреждал Джамбаттиста Вико почти два с половиной столетия назад, слова как отражение человеческого сознания остаются во времени неизменными, но смысл, им придаваемый, постоянно меняется. Если мы обратимся к первоначальным значениям терминов, использовавшихся для описания Екатерины II и ее политики в XVIII веке, то увидим, что они не совпадают с тем значением, какое придают этим словам современные авторы. Термины «либерализм» и «консерватизм» предполагают существование ясно сформулированных модерных идеологических альтернатив, которые императрица могла бы свободно принять или отвергнуть, однако фактически такие альтернативы в то время еще не осознавались; и потому неудивительно, что термины «либеральный» и «консервативный» не применялись и не могли применяться современниками к Екатерине II или, если уж об этом говорить, к кому бы то ни было из ее царственных коллег. С другой стороны, о Екатерине II говорили (и сама она говорила о себе) как о республиканке; но подразумевала она совсем не то, что полагают те, кто приравнивает республиканизм к либерализму. Лишь с приходом Французской революции эти три ярлыка приобретают то специфическое новое (модерное) значение, с которым мы связываем их теперь. Из этого следует, что использовать послереволюционную терминологию для описания дореволюционной политической деятельности неверно, и те, кто к ней прибегает, совершают самую частую ошибку историков — накладывают современную модель на прошлое{111}. Было бы и полезнее, и профессиональнее сосредоточиться на рассмотрении системы взглядов, в рамках которой и сама императрица, и ее современники воспринимали ее деятельность. Такой подход должен дать более надежную основу для суждения о правлении Екатерины, суждения, которое, надеюсь, избежит двойной западни — анахронизма в системе взглядов и анахронизма в терминологии. Давайте возьмем один политический термин, который связывают с Екатериной II еще с ее эпохи, изучим эту неуловимую «душу республиканки» и выясним, что сама Екатерина под этим подразумевала.