Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет - Дэвид Гриффитс

Императрица не склонна была исключать себя из категории великих мира сего. Как писал князь Михаил Михайлович Щербатов, она «славолюбива, трудолюбива по славолюбию»{66}. Наблюдавший ее издалека Фридрих Великий мог оценить ее passion pour la gloire[17].{67} Но она знала, что категория времени принципиально важна для обретения славы. Ибо, как бы ни были единодушны аплодисменты современников, лишь течение времени обеспечивало историческую перспективу, необходимую для вынесения окончательного суждения относительно ценности той или иной личности. Суждение принадлежало будущему, ставшему настоящим, то есть потомкам. Екатерина разделяла взгляды XVIII столетия, согласно которым потомки играли главную роль в увековечении славы. В ответ на обещание Вольтера, что ее незадолго до того опубликованный «Наказ» обеспечит ей вечную славу, она заметила: «[Законы, о коих так много говорят, не совсем еще окончены.] Но ах! Кто может ручаться за их доброту? Конечно, не нам, но потомству предоставлено решить сию задачу»{68}. Это ощущение отражало мысли, высказанные Дидро в статье «Энциклопедии» «Потомки»: «Благовоспитанные люди, великие мужи любого толка — все они имеют в виду [суждение] потомков»{69}. Женщина до мозга костей, Екатерина тем не менее думала о себе как об одном из этих великих мужей.

Почему все же императрица так упорно домогалась одобрения потомков? Ответить на этот вопрос нам опять поможет «Энциклопедия», на сей раз статья «Нравственная жизнь». Автор статьи шевалье де Жокур подчеркнул, что «мысль о том, чтобы увенчать себя славой в памяти потомков, очень льстит, пока ты еще жив», после чего трогательно заметил, что «это нечто вроде утешения и возмещения ущерба от естественной смерти, на которую мы все обречены»{70}. Продолжать жить в памяти потомков означало, как указал Карл Бекер, превозмочь смерть{71}. Очевидно, именно такой вид бессмертия подразумевал еще один британский дипломат в России, герцог Букингемский, сказавший, что императрица намеревалась «передать потомкам свое имя и свою славу»{72}.

Если резюмировать сказанное, наградой, ожидавшейся от потомков, было бессмертие — не традиционное, даруемое душе истинно верующего, но десакрализованное, гарантирующее сохранение имени и деяний человека на века. Такое бессмертие, хотя и обещавшее меньше потенциального удовлетворения, чем его традиционная форма, тем не менее было более привлекательно по сравнению с полным исчезновением с лица земли. Несомненно, именно это Дидро имел в виду, когда писал для «Энциклопедии» статью «Бессмертие, бессмертный». Из 75 строк, составляющих эту статью, всего 30 посвящено традиционному определению бессмертия. Дидро заметил: «Я сильно удивляюсь тому, что тот, кто проповедовал людям бессмертие души, не убедил их, что когда их не будет, они услышат над своей могилой различные мнения о себе»{73}. Твердо намереваясь изменить положение вещей, Дидро объявил, что бессмертие может быть определено как такая форма жизни после смерти, какую великий человек приобретает в памяти человечества. Собираясь действовать, великий человек всегда принимает во внимание, что скажут о нем грядущие поколения, и действует в соответствии с этим, даже если его поступок означает великую жертву. «Мы жертвуем своей жизнью, мы перестаем существовать реально, чтобы жить в их воспоминании», — настаивает он. И все — во имя туманной перспективы заручиться благоприятным суждением потомков.

Это толкование было бы неполным, если бы в него не вошли заключительные слова статьи Дидро о том, что «если бессмертие, рассматриваемое под таким аспектом, есть химера, то химера великих душ»{74}. Химера или нет, однако еще один британский дипломат, на сей раз сэр Джордж Макартни, рассуждал именно об уместности включения императрицы в ряды тех, чье поведение определялось перспективой символического бессмертия, когда сообщал: «…неуемная в создании себе репутации, она притязает на ношение каждого венца, коим только может украсить слава. С неустанным пылом обхаживает она знаменитостей, и каждое ее слово, каждый поступок направлены на обретение бессмертия»{75}. В этом, я беру на себя смелость утверждать, и кроется ключик — ключик XVIII столетия, с помощью которого можно проникнуть в мотивацию множества поступков Екатерины, особенно первой половины ее царствования.

Неудивительно, что представление, именуемое в данной статье символическим бессмертием, было в XVIII веке общим местом, ведь, как подчеркивал Питер Гей, этот век стал свидетелем мощного возрождения интереса к классической античности, особенно к Римской республике. Именно римляне снабдили XVIII век понятием символического бессмертия, информирует нас энциклопедическая статья «Нравственная жизнь». Продолжение жизни в памяти потомков, писал шевалье де Жокур, «было истоком величайших деяний римлян»{76}.[18] Из сочинений Екатерины II мы знаем, что и она разделяла общее восхищение Римской республикой, которая представлялась ей, так сказать, раем на земле. Среди книг, которыми она зачитывалась еще в бытность свою великой княгиней, были «Анналы» Тацита, биография Цицерона, а также «О духе законов» и «Размышления о причинах величия и падения римлян» Монтескье. Однако автором самого удачного портрета самоотверженного законодателя, обретшего бессмертие, был Плутарх. Из его «Жизнеописаний» Екатерина вывела представление о своей собственной потенциальной роли в истории — представление, подкреплявшееся интеллектуальной атмосферой ее времени и наиболее эффективно популяризованное авторами статей «Энциклопедии», цитированных выше. Одной из характеристик героя в понимании Плутарха была республиканская добродетель, присущая некоторым его персонажам даже после того, как республика сменилась империей. Абсолютная монархиня Екатерина Великая была непреклонна в своем убеждении, что она — республиканка в классическом смысле слова{77}.

Поэт и художник не нуждаются в хронистах для увековечивания их деяний: их работы говорят сами за себя. Но кто воспоет государственного деятеля? А точнее, кто оценит деяния Екатерины и вынесет благоприятный вердикт ее притязаниям на символическое бессмертие? Эта задача выпала на долю писателей: ведь без них, как отметил Фридрих II, «невозможно обрести сколь-нибудь продолжительную славу»{78}. Роль, которую этот взгляд на историю отводил писателям, прекрасно соответствовала тому, что думали о себе они сами. Дидро настаивал, что литераторы — единственные законные судьи всем, кто претендует на бессмертие. Потомки, обещал он, согласятся с их вердиктом. Множество мудрых правителей, предостерегал он, кануло в Лету за неимением писателей, способных их воспеть{79}. Это предупреждение он повторил в другой статье «Энциклопедии» под зловещим заголовком «Забвение»{80}. Однако Екатерина искала не любых писателей, а философов — выразителей мнения образованной публики. И не всякий философ годился ей в певцы, но лишь те из них, кто были склонны положительно оценить ее усилия — продолжать реформы в России: Дидро, Мармонтель, Жокур и особенно Вольтер. Последнему, самому неутомимому пропагандисту античных добродетелей, она писала добродушно, но откровенно: «Что до меня касается, я не желала бы поставлена быть в число тех, кого столь долго люди боготворили, ни от кого другого, кроме вас и достойных друзей ваших»{81}. Соответственно, именно от Вольтера и его коллег ожидала императрица подтверждения правильности выбранного ею пути, а также и сопутствующих заверений в том, что они инициируют процесс ее прославления — прелюдии к бессмертию[19].

Разумеется, некоторые из них откажут императрице в возможности обессмертить свое имя: не потому, что не одобряют предпринимаемые ею меры, но просто потому, что она всего лишь женщина. Согласно распространенному в XVIII веке мнению, влечение к славе и бессмертию — эксклюзивная прерогатива сильного пола. Из-за своей предположительно более хрупкой конституции женщины скорее удовольствуются тщеславием, чем настоящей славой[20]. Вольтер не разделял этого мнения. Не соглашался он и со своими коллегами Руссо, Мабли, Рейналем и Кондильяком, критиковавшими любую попытку модернизировать Россию посредством заимствования западноевропейских традиций и институтов и утверждавшими к тому же, что подобные меры создадут не хороших европейцев, а лишь плохих русских. Вольтер с симпатией относился к программе действий Екатерины, особенно потому, что был склонен преувеличивать стерильность допетровского прошлого, плодотворность петровских реформ и решимость императрицы активно продолжать реформы. По его мнению, Екатерина была Семирамидой — не Мессалиной.