Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет - Дэвид Гриффитс

Историки, советские и несоветские, принимающие на веру разрыв между стремлениями Вольтера и достижениями Екатерины, вынуждены сделать логическое заключение, что похвалы первого второй объясняются только наивностью, глупостью или подобострастной лестью. Ни одно из этих объяснений не сочетается с впечатлениями, оставленными первым французским философом «старого порядка» (ancien régime). Вольтер и его современники выдвигали относительно ограниченные политические требования, и если русским какие-то их взгляды и казались радикальными, то это были взгляды на религию. Их политические требования российская императрица сумела удовлетворить и на словах, и наделе. Политические требования, которые императрица не хотела, да и не могла исполнить, выдвинуло уже следующее поколение мыслителей, вышедшее на передний план, когда у Екатерины уже не было времени систематически изучать какую бы то ни было политическую теорию.

В екатерининской модели социального структурирования можно обнаружить следы французской сословной модели, перекроенной в соответствии с более современными требованиями, в то время как в ее законодательстве о полиции преобладают немецкие образцы. Эти организационные модели в то время еще сохранялись во всей Европе. Во многих случаях они даже пережили Французскую революцию и продолжали существовать и в XIX веке. Большая часть думающей континентальной Европы времен Екатерины легко бы согласилась с высказанным Жаном Боденом в XVI веке предупреждением: «…упразднить все институты и общины означает разорить государство и превратить его в варварскую тиранию»{164}.[40] К тому же мало кто еще тогда всерьез сомневался в совместимости самодержавной власти и республиканизма: общепринятым было противопоставление деспотической власти и республиканизма. И никто не верил в это более горячо, чем Екатерина II.

Когда ее обвинил в деспотизме французский аббат и астроном Шапп д'Отрош, она ответила яростной проповедью под названием «Антидот», в которой опровергла обвинение и попыталась показать взаимодополняющий характер абсолютизма и республиканизма фразами, напоминающими «Наказ». Более того, когда один очень старательный генерал-губернатор[41] просил в 1785 году императрицу о запрете дерзкой пьесы Николая Петровича Николева[42] из-за того, что в ней содержались полемические выпады против тирании, императрица, прочитав пьесу, упрекнула генерал-губернатора, так как пьеса была направлена против «самовластия тиранов», а не против императрицы{165}. (Это касается и разногласий между учеными вокруг тезиса о том, что после Пугачевского восстания и Войны за независимость Северной Америки Екатерина сбросила маску либерализма.) Старшее поколение философов, с Вольтером во главе, было готово принять такое различие (и пользу того, что потомки признают просвещенным деспотизмом); но новое поколение готово к этому не было. Хотя Екатерина жадно читала Монтескье, Вольтера, Дидро, Мармонтеля и Гримма и даже вела обширную переписку с ними, она не поддерживала никаких связей с аббатом Рейналем, Иеремией Бентамом, маркизом де Кондорсе, Мабли и другими, кто перенес акцент с личной безопасности на политическую свободу и понял, что императрица не готовила своих подданных к активной роли в политическом процессе.

Для приговора, вынесенного историей правлению Екатерины, символичной во многих отношениях стала образцовая тюрьма, сооруженная ею в Петербурге как раз перед Французской революцией; желая показать, что Россия по праву занимает место среди других европейских держав, она дала ей гордое имя «Бастилия». Но как только императрица внесла последние штрихи в свое регулярное сословное государство (Standestaat) во главе с абсолютным правителем (1785[43]), она столкнулась с новой группой интеллектуалов, которые утверждали, что государство — это уже не совокупность сословий, а общая сумма автономных «граждан». Следовательно, личная свобода проистекает из участия в государстве, а не из принадлежности к корпорации. Более того, они утверждали, что монархия, если ее не ограничить или не отменить, неизбежно выйдет за ею самой же определенные рамки и превратится в деспотизм. Впервые была предложена четко определенная политическая альтернатива, основанная на иной системе приоритетов[44]. В этом состояло несчастье Екатерины — стать свидетельницей начала эпохи революций, радикально отвергавшей ее абсолютизм с республиканской душой.

Из этого, однако, не следует, что императрица быстро осознала исходящую из Франции опасность. Французская революция, как заметил Альбер Сорель, была событием уникальным в анналах европейской истории. Американскую революцию, которая вполне могла бы послужить предупреждением, в Петербурге трактовали как войну за национальную независимость, а не как прямой вызов существующему политическому порядку. (В русском языке даже не было слова для описания этого события: слово «революция», как и его французский эквивалент, означало всего лишь государственный переворот (coup d'état), подобный тому, что привел Екатерину на трон. Лишь после Французской революции слово приобрело современное значение, а его прежнее значение перешло к слову «переворот».) Естественно, вначале Екатерина не заметила нового содержания во французских событиях и рассматривала их в рамках прецедента. Она приписала их возникновение плохому финансовому управлению, а продолжение — «злой воле» (la mauvaise volonté) вождей революции и пресловутым масонам. Несколько решительно настроенных роялистов, утверждала она, могут легко подавить бунт; «желанию свободы можно также удовлетворить добрыми и мудрыми законами»{166}.[45] (Вполне логично, что она защищала Вольтера от обвинения барона Гримма в том, что он подготовил почву для революции, и утверждала, что он и его современники — «роялисты, все они проповедуют порядок и спокойствие…»{167},[46] Со своей точки зрения, она была права.) По мере радикализации революции Екатерина была вынуждена признать, что «разбойники» полностью захватили власть, но она предрекала, что беспорядок, бесчинство толпы и анархия — неизбежные результаты политической вседозволенности и предельного равенства — в конце концов сменятся деспотизмом под властью «цезаря»-демагога{168}.[47] И опять, со своей точки зрения, Екатерина была права, но она плохо понимала, что этот цезарь-тиран будет действовать в рамках совсем другой политической системы.

И в заключение. Очевидно, что Екатерина II едва ли являлась ранним образцом современного специалиста по связям с общественностью, осуществляющего обширную программу улучшения своего имиджа дома и за рубежом, вводя в заблуждение общественное мнение. Пропасть между ее словами и делами была не больше, чем у любого другого правителя того времени, а существование такой пропасти означало всего лишь ограниченные возможности, присущие абсолютизму XVIII века. Тщательное изучение ее правления выявляет взаимосвязь между доктриной трактата Монтескье «О духе законов», принципами, заявленными Екатериной в «Наказе», равно и передовыми практиками, отраженными в Полном собрании законов Российской империи, и оценками, дававшимися ее деятельности просвещенными современниками. Подводя итог, можно сказать, что ее политика находилась в гармонии с идеями ее эпохи. В контексте предреволюционной политической мысли Европы ее заявления и практические дела принесли ей право вознаградить саму себя «республиканской душой». Однако до Французской революции республиканизм, как, собственно, и свобода, означал нечто совсем отличное от того республиканизма, который вскоре будет прочно ассоциироваться с якобинством. Совсем не случайно, что после 1789 года императрица более не говорила о себе как о республиканке (несмотря на то что и французским революционерам она отказывала в этом определении). Значение термина изменилось, сдвиги произошли во всей политической системе (по крайней мере, содержательные, если не формальные), однако русская императрица твердо держалась тех принципов, которые приносили успех и славу до революции. И в этом состояла трагедия Екатерины II как императрицы-республиканки.

Екатерина II и меланхолия, или Анатомия политической оппозиции

Среди многочисленных аксиом, наводняющих историографию российского XVIII века, встречается утверждение, что вторая половина века, а в особенности последний период царствования императрицы Екатерины стали временем возникновения политической оппозиции в ее современном смысле[48]. Чаще всего оппозиция связывается с личностью Александра Николаевича Радищева. Считается, что его целью была дискредитация либо свержение абсолютной монархии в ее специфической российской форме и замена ее республикой. Иными словами, Радищеву приписывается привнесение в Россию политических идей нового, модерного типа.