Ай да Пушкин, втройне, ай да, с… сын! - Руслан Ряфатевич Агишев

обрадовался Пушкин, хватая плотную пачку бумаг, перемотанных тонкой бечевкой. — Кажется, сейчас я все и узнаю.

В нетерпении подскочил к письменному столу, как и обычно, заваленному разными документами и книги. Одним смахнул со стола все на пол.

— Письмо, письмо, письмо, снова письмо. Значит, активно переписываемся… Поглядим…

По письмам поэт пока только взглядом махнул, решив все обстоятельно изучить чуть позже. Сейчас же он хотел сразу получить ответы на все свои вопросы.

— Ага, вот и размышления самого Пушкина о масонах, — Пушкин схватил три прошитых вместе листка и начал читать. — Так, так… понятно, здесь тоже все ясно… А вот здесь вопрос? Так… Ни хрена себе!

Вдруг Пушкин наткнулся взглядом на такое, что даже рот разинул от удивления:

— Ни х… себе! Саня, ты, вообще, оху?!. Ты оказывается самый настоящий предатель!

Глава 5

Готов ли ты исправить свои ошибки?

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных

Наталья склонилась над вышивкой, за иголкой в ее руке тянулась красная нитка, постепенно превращаясь в замысловатый яркий узор — сказочную жар-птицу, присевшую на ветку. Вышивание, занятие кропотливое, долгое, ее всегда успокаивало, приводило мысли в порядок, но, к сожалению, не сейчас.

— Не могу, — тяжело вздохнула и отложила пяльце в сторону. Вышивание совсем не помогало. Тревоги в душе, кажется, даже больше стало. — Очень боязно за Сашеньку.

Всхлипнула, бросив непроизвольный взгляд в сторону двери. В доме сейчас хоть и царила тишина, но время от времени что-то грохотало. Тогда женщина обязательно вздрагивала и начинала шептать слова молитвы, то и дело поминая имя своего супруга.

— Тяжко ему, страдает, сердешный. Чего же такое случилось, что даже мне не говорит…

Как вчера из Михайловского вернулся, так сразу же заперся у себя в кабинете, ни с кем не разговаривает, никого не принимает. Ему бы радоваться, что монаршей милостью ссылку отменили и в столицу к семье вернули, а он в такой печали пребывает. Сильно непонятно, а от того и очень за него тревожно.

— Уже второй раз Никитку за водкой посылает, — прошептала она, узнав по громкому топоту сапог и покашливанию старого слугу супруга. — Еще и лается по странному…

Про эти его странные выкрики Наталья и думать не хотела. Незнакомые слова, что то и дело слышались из кабинета Пушкина, звучали непривычно, дико и даже страшно, словно какие-то колдовские заклинания. Оттого она и крестилась, едва только доносился новый крик.

— Снова, кажется, — женщина замерла у двери своей спальни, с напряжением вслушиваясь в разносящиеся по квартире крики. — Боженька, спаси и сохрани…

Где-то там сильно хлопнула дверь и до нее донесся очередной крик:

— Либерасты чертовы! Б…ь, и здесь от соросят никакого покоя нет! Здесь-то, вашу мать, откуда⁈ Не Сорос, а Кащей бессмертный! Соросята, б…ь, проклятые…

Наталья тут же перекрестилась и бросила быстрый взгляд на образа, что висели в углу спальни.

— Сашенька, миленький, что же с тобой? Про каких таких поросят ты говоришь? Уж не свининки ли жаренной захотел? Так я прикажу кухарке, чтобы на рынке сегодня же молочных поросят прикупила. Может с кашкой прика…

Договорить она не успели, из-за двери снова стали нестись крики:

— Совсем эти наглы, охренели! Цивилизатору, чертовы! Значит, бремя белого человека им жить нормально не дает… Ничего не меняется! Что сотню лет назад при Петре Великом, что сейчас, что еще через сотню лет, все одно и то же! Всюду эти твари норовят сунуть свой нос…

Женщина у двери совсем затихла, со страхом смотря на дверную ручку. Супруг уж совсем разбушевался — кричит, не останавливаясь.

— Ничего, ничего, я с вами разберусь, — хрипел голос Пушкина из-за двери. — Еще попляшите у меня…

Вновь перекрестившись, Наталья прошмыгнула к кровати и юркнула под одеяло. Когда страшно, всегда помогает. Накроешься толстым пуховым одеялом с головой и уже совсем не страшно, а даже, наоборот, немного весело.

— Помоги, Боженька, помоги моему Сашеньке, — тихо произнесла она, не сводя глаз со строго лица Николая Угодника на одном из образов. — Успокой, вразуми, а то совсем боязно…

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных

В кабинете, где еще утром был порядок и чистота, царил настоящий разгром. По всему полу валялись какие-то письма, книги. В углу рухнула книжная полка, превратившись в кучу деревянно-бумажного хлама. Письменный стол залит чернилами, которые все еще капали прямо на паркет и пачкали его замысловатый рисунок.

— … Это надо же, Пушкин, гений русской литературы, наше все, банальный либераст, продавшийся за тридцать серебряников, — его голос все еще звучал потрясенно, хотя боль чуть и притихла в сравнении с утром, когда он только-только все узнал. — Вот, оказывается, откуда все эти разоблачения самодержавия и крепостничества в стихах и прозе. Просто проплатили…Что же ты, Сашенька, как Павлик Морозов, все сдал-то?

Александр в сердцах оттолкнул от себя полупустой графин, заливая водкой паркет. Следом туда же полетела и рюмка, с хрустом разлетевшаяся на осколки где-то в углу комнаты.

— Я-то, грешный, думал, что дело опять в какой-то женщине. Ну, понравилась замужняя баронесса или, черт с ней, графиня, пошалили вдвоем, наставив барону или графу рогов, — подвыпивший, он размахивал руками, говорил с обидой и одновременно с удивлением, словно до сих пор еще не мог поверить в случившееся. — А здесь, б…ь, оказывается целый заговор, предательство. Саня, ты же Родину, получается, продал.

Его гуляющий по комнате взгляд, наконец, опустился на пол, на разбросанные кругом письма. Смятые, скомканные, какие-то разорванные, а какие-то еще целые, они валялись десятками, являя собой доказательство активной переписки Пушкина с французским послом в России бароном де Барантом и с каким-то магистром лордом В, с которыми обсуждались совместные действия по дискредитации власти и самого императора. И поэту в этом деле отводилась весьма серьезная и важная роль, учитывая его особый авторитет среди аристократии и «думающей» части российского общества. Пушкин должен был делать именно то, что мог делать лучше и талантливее всех, а именно — писать о глупых чиновниках, жестоких военных, повальном воровстве и бесчестии в высшей аристократии, глубинной дурости и забитости русского крестьянина, исконном, почти генетическом варварстве славянина.

И Александр Сергеевич писал. Причем делал это с присущим ему талантом,