Ай да Пушкин, втройне, ай да, с… сын! - Руслан Ряфатевич Агишев

Поставив на письменный стол принесенный с собой бумажный сверток, митрополит начал развязывать на нем тесьму. Николай Павлович, заинтересованно дернув бровями, тоже встал рядом.

— Опять поди какое-нибудь вольнодумство или ересь нашел, батюшка, как в прошлый раз?

Император намекал на тот случай, когда митрополит Серафим увидел в философских письмах Чаадаева «хулу на веру, нравственность и общественное устройство» и настоял на их запрете.

— Нет, государь, ныне я с хорошей вестью. Вот, принес тебе показать, что меня так взволновало.

Серая пергаментная бумага, служившая оберткой, была отложена в сторону, и на столе остались лишь две довольно крупные книги в скромных коричневых обложках, но с весьма говорящими названиями — Библия для детей и Азбука. Заинтересованно хмыкнув, император сразу же потянулся к ним:

— Хм, занятно, Библия для детей, — в голосе поначалу слышалось сомнение, но едва он открыл книгу, как у него вырвался изумленный возглас. — Вот это да!

В книге очень живо и невероятно понятно излагалось содержание Ветхого завета, к тому же сопровождавшееся огромными яркими картинками. Последние при этом сразу же притягивали взгляд, никак не давая его отвести. Каждая из картинок представляла собой совершенно цельный сюжет, который говорил едва ли не больше, чем текст на листке рядом.

На том месте, где он открыл книгу, изображалась сцена с египетскими казнями, а именно с саранчой и гибелью всех первенцев мужского рода. И так все было ярко и натурально нарисовано, что у Николая Павловича крупные мурашки по спине поползли. Каждая из людских фигурок была прорисована тщательно, со знанием дела, сразу верилось, что все было именно так, а никак иначе. Глядя на того же фараона с умершим сыном на руках, вообще, становилось не по себе.

— Ух ты…

Открыл книгу на другой странице и снова залип взглядом к крупному изображению Иисуса Христа на кресте. При виде злобного легионера, протыкавшего копьем живот Христа, сразу же захотелось броситься на него с кулаками.

— А это, значит, Азбука⁈

Император с видимым сожалением отложил Библию в сторону и раскрыл вторую книгу.

— Тоже хорошая книга. Детишками, наверное, нравится по такой азбуке учить буквы?

Митрополит кивнул, поглаживая густую бородку.

— Это что за умелец такой сообразил? Надо обязательно показать супруге, дети тоже порадуются…

— Вот за этого умельца, государь, я их пришел ходатайствовать, — вздохнул митрополит Серафим. — Ты же этого вольнодумца своим собственным указом от себя, от славного Санкт-Петербурга отлучил.

— Я? — совершенно искренне удивился император. — Батюшка, ты хоть его имя назови, а то не знаю, что и думать.

— Это дворянин Пушкин Александр Сергеевич.

— Пушкин? — император даже на шаг отступил назад. — Ты же сам, батюшка, его помнится еще пару месяцев назад последними словами за вольнодумство костерил. Называл его стихи никчемучными бесполезными стишками, хулящими веру. Призывал даже кое-что запретить. Я же прекрасно все это помню. К тому же называл его масоном, чуть ли не продавшим душу. Как же так?

Архиерей не сразу ответил. Ненадолго задумался, молча поглаживая золотой крест на груди и вглядываясь куда-то в сторону окна кабинета. Наконец, поднял взгляд на императора и начал говорить:

— Твоя правда, государь. Все верно до самого последнего слова. По его тогдашним деяниям Пушкина следовало не только в ссылку отправить, но и хорошенько выпороть прежде. Многого за ним такого нехорошего водилось, но, чувствую государь, изменился он… Человек, что за ним присматривает по моей просьбе, рассказывал, что Пушкин отказался от всего богопротивного, стал примерным семьянином, и всей душой радеет за благополучие своей семьи и государства. Неоднократно вносил весьма значительные суммы денег на нужды храмов, помогал насельникам в селах. Озаботился состоянием своих крестьян, их нуждами и заботами.

Митрополит взял в руки Азбуку с Библией и тряхнул ими:

— А вот эти дела во сто крат или даже тысячу крат славнее и полезнее для государства и людей, чем все его остальные деяния… В письме он описал, как Божьим словом достучаться до самых черствых и дремучих сердец. Выразил готовность помогать Церкви в распространении грамоты среди крестьян…

Император выглядел еще более удивленным, чем в начале. Ему казалось, что митрополит рассказывал о каком-то другом Пушкине. Его удивление было столь велико, что он не смог сдержаться:

— Вы точно говорите о том самом Пушкине, который с завидной регулярностью давал повод говорить о себе, как о весьма ветренном задиристом и склочном человеке, которые нередко выказывал опасные мысли?

В тот день они еще долго обсуждали перемены, которые произошли с человеком, который долгое время доставлял и Церкви и государству в их лицах весьма серьезные неприятности.

Глава 4

Вот тебе и скелет в шкафу

* * *

Псковская губерния, с. Зайцево, поместье Вишневских

В небольшой комнатенке царил полумрак, едва разгоняемый светом от двух подсвечников со свечами. На вещах вокруг когда-то роскошных, богато украшенных сейчас лежал отпечаток затхлости и ветхости. Гобелен на стене выглядел серым, сцены охоты едва различимы. Кресло с фигурными ножками в виде львиных лап было откровенно потрепанным, парчовая сидушка потертой с многочисленными прорехами. Письменный стол в углу обезображен сколами, во многих местах прожжен.

На топчане лежал Вишневский, со стоном кутаясь в одеяло. От большой потери крови его вновь бил озноб, заставляя дрожать и стучать зубами.

— … Что за наивность? Никакая это не случайность… — бледный как смерть, Вишневский со страдальческим видом смотрел на Пушкина, сидевшего рядом.

Поэту, честно говоря, эта встреча с Вишневским, который хотел его убить на дуэли, казалась дико странной. Жутко неловко, да только некуда деваться. Лишь так он мог узнать все подробности этого «темного», как оказалось дела.

Облегчая душу перед смертью [ранение в живот — приговор, долгие мучения перед смертью], Вишневский начал такое рассказывать, что Пушкин тут же «сделал стойку», не хуже породистой гончей.

— … Только… Только сначала поклянись… поклянись на распятье, — умирающий поляк уже тянул руку со старинным крестом, на котором была резная фигурка Иисуса Христа. — Ты должен оплатить мои долги… Выкупи закладные на поместье… — говорил тяжело, едва выталкивая из себя слова. Чувствовалось, что ему не долго осталось: счет шел даже не на дни, а на часы. — Я не могу оставить дочь ни с чем…Агнешка не будет бесприданницей. Слышишь, поклянись на распятье, что оплатишь эти проклятые долги.

Пушкин со вздохом взял католическое распятье, поцеловал его и негромко проговорил:

— Клянусь