'Москва' над Берлином - Борис Николаевич Масленников

офицерские ремни, ушивать под «офицерские» брюки, вместо стрижки под «нуль» носить хотя бы короткие прически. Вот в последнем нарушении Калиниченко очень дипломатично навел порядок. Он собрал «привилегированных» всего полка и провел с ними небольшую доверительную беседу. Смысл беседы состоял в том, что вот он, начальник штаба, по долгу службы должен стоять на страже соблюдений воинских уставов, в которых учтен многовековой опыт боевых действий как Русской и Советской, так и иностранных армий. И не просто так Устав Внутренней Службы требует стрижки сержантского и рядового состава — военнослужащих, проживающих, в лучшем случае, в довольно тесных и не всегда в военных условиях благоустроенных казармах, а чаще — где придется, где и умываться- то как следует нельзя. Это создает благоприятные условия для возникновения эпидемических заболеваний среди военнослужащих, например, тифа. А разносчик таких заболеваний — вошь. А она водится как раз там, где у человека волосы. А больше всего их, волос, на голове. Значит, стрижка волос — что? Это — профилактика против эпидемических заболеваний. Как, впрочем, и осмотр на форму 20. А он, Калиниченко, не хочет, чтобы в славном 6-м полку были бы любые заболевания. Да, наверное, никто из присутствующих не желает этого. Вот будь у него, Калиниченко, регланы, хромовые сапоги — мечта любого авиатора, — он бы с превеликим удовольствием их им, гордым соколам, выдал бы. А вот прически разрешить, Устав нарушить, подвергнуть опасности заболевания весь личный состав полка, — нет, не может, нельзя допустить этого…　

И «привилегированные» без особого сопротивления подставили свои кудрявые, с лихими прическами головы, под машинки эскадрильских парикмахеров, в качестве которых пребывали и они сами.　

Правда, это произошло в период некоторого затишья в боевых действиях. Когда же возобновились интенсивные боевые полеты, «привилегированные» потихонечку вновь, на зависть своих друзей из технического состава, обзавелись шикарными прическами. Их командиры, в том числе и Калиниченко, старались этого нарушения не замечать: заслужили бравые воздушные бойцы такой поблажки.　

Калиниченко умел подбирать себе исполнителей и учить их работать по его, Калиниченко, вкусу. Так, наш полковой писарь имел точно такой же четкий вертикальный почерк, как и у него самого; наловчился отлично оформлять различного рода штабные бумаги и донесения, которые Калиниченко оставалось только подписать, а в крайних и разрешенных случаях писарь изображал его подпись под документами, да так похоже, что лишь опытный криминалист смог бы отличить ее от настоящей. А моториста, имеющего некие художественные способности, он держал при штабе как «штатного» художника. Поэтому вся полковая наглядная агитация, штабные схемы и графики, карты всегда выполнялись с большим художественным вкусом, что доставляло удовлетворение всем: и Калиниченко, и Дорохову, и вышестоящему начальству, нередко подолгу пребывавшему в полку, да и каждому из нас, приятно ведь, когда видишь что-то красивое, аккуратное. Слаженно работали отделы штаба, по-деловому решали текущие и неотложные вопросы штабные офицеры.　

Было у него — так нам казалось — три тайных желания.　

Первое. Он мечтал выполнить хотя бы пару боевых вылетов как штурман, в качестве которого он когда-то, еще до войны, летал, правда, по слухам, не совсем удачно. А пара боевых вылетов повышала бы его авторитет, особенно среди высших субординационных инстанций: как же — начальник штаба и вдруг участвует непосредственно в боевых полетах. Кроме того, это могло бы послужить основанием для награждения его самым боевым орденом — орденом Красного Знамени, о чем он, не будучи вообще-то обойденным наградами, в глубине своей души помышлял. Однако это его желание в жизнь не воплотилось, в основном, наверное, потому, что в боевой работе полк нес определенные потери — на войне без этого не бывает, а подвергать свою жизнь излишней опасности — представляется, что так мог рассуждать Калиниченко, да еще когда явно приближается конец войны, пожалуй, не стоило: бог с ними и с дополнительным авторитетом, и с орденом — и того, что у него, Калиниченко, имеется и, возможно, будет, ему достаточно.

Второе. Он скрупулезно вел Летопись боевых дел полка, добивался красочного ее оформления, что входило в одну из главных обязанностей полкового «художника»; мечтал, чтобы эта Летопись после войны была бы издана одной из типографий Воениздата. И это было бы в самом деле замечательно. Однако по различным причинам Летопись в первые послевоенные годы издать не удалось — возможно, Воениздату было не до боевых действий какого-то там 6-го, пусть и Берлинского, и ордена Кутузова авиационного бомбардировочного полка, а затем Летопись каким-то образом затерялась. А жаль…　

Третье. В полку был заведен порядок: запуск двигателей, когда экипажи находились в положении готовности № 1 — бомбы подвешены, пушки и пулеметы заряжены, двигатели опробованы, летный состав с пристегнутыми парашютами в открытых кабинах самолетов — производился по сигналу зеленой ракеты, подаваемой с КП полка. Так вот, эту ракету всегда выстреливал лично Калиниченко, не доверяя этого никому. Ему, вероятно, казалось, что выстреленная им ракета, определяющая начало боевого вылета, его самого как бы приобщает к участию в этом вылете. Это его «хобби», как сейчас принято иногда говорить, им выполнялось неукоснительно.　

…Весной 1944 года Калиниченко временно командовал полком — Дорохов с большой группой летчиков и техников тогда переучивался на Ту-2. И вот, как-то ясным апрельским утром он перед строем всего оставшегося состава полка повел вообще-то очень нужный разговор о необходимости соблюдения правил хранения военной тайны. Говоря о том, что, по данным военной цензуры, иногда в письмах с фронта содержатся не подлежащие разглашению сведения, он произнес примерно такие слова: «…О нашем месторасположении, военной технике, командирах в письмах указывать категорически запрещается. Ну, а если уж кому-то не терпится сказать что-нибудь хорошее о своем командире, называйте его без звания, сокращенно — начальной буквой фамилии. Например, — «товарищ К.».　

С тех пор его заглазно стали называть «товарищ К.»　

Что касается старшего штурмана, подполковника Еремина, в строевой выправке, аккуратности и во всем облике которого просматривалось что-то от добрых традиций старого офицерства, то это был знающий свое дело, требовательный, но в то же время доброжелательный начальник. В нем подкупало ровное и в высшей степени корректное обращение и с начальниками любого ранга, и с нами　

простыми смертными. Не терпел небрежности и малейших неточностей. Чрезвычайно, например, возмутился, когда на его вопрос — какое время показывают самолетные часы, один из штурманов ответил:　

— Без пятнадцати минут три.　

— Не без пятнадцати минут три, молодой человек (дело было днем), а уже четырнадцать часов, сорок шесть минут,　

посмотрев на свои наручные часы, спокойно, но с долей назидательной укоризны в голосе поправил Еремин. Потом