'Москва' над Берлином - Борис Николаевич Масленников

об этом «безобразии» он раздраженно упомянул на разборе очередных полетов. А потом в полку уже не было случая, чтобы кто-то с ошибкой на двенадцать часов, да еще не в требуемом порядке отсчитал показания самолетных АЧХО[5].　

В служебных разговорах — от иных он старался воздерживаться — был краток и конкретен. Лишних слов не употреблял, только те, которые нужны для решения определенного штурманского вопроса. Хорошо знал сильные и слабые стороны всех штурманов полка — и опытных, проверенных в боевых делах, и молодых, еще «зеленых». Все это позволяло ему поддерживать штурманскую службу полка на достаточно высоком уровне.

Еремина уважали. Уважали и стремились не получать от него замечаний, высказанных спокойным, назидательным с укоризной голосом. Для этого требовалось совсем немного: не допускать в штурманском деле небрежностей и неточностей.　

Почему-то вспоминается почти комический эпизод. Еремин, обладающий, пожалуй, самым большим в полку военным, жизненным и возрастным стажем, обладал солидной лысиной. Аналогичные лысины имели еще два однополчанина: инженер третьей эскадрильи Болдин и техник звена Романов. Все трое — уважаемые люди, мастера своего дела, хорошие офицеры.　

Ну, летчики — народ веселый, на выдумки и подтрунивания горазд, большинство — молодежь, обратили внимание на эту отличительную особенность своих однополчан. И совершенно стихийно, неизвестно по чьей инициативе, как бы само собой получилось так, что когда на каком-либо полковом собрании избирался президиум из трех человек, и если кто-то называл кандидатуру, например, Еремина, то обязательно другими кандидатурами предлагались Болдин и Романов. Если первым предлагалось избрать Романова, то непременно другими кандидатурами назывались Еремин и Болдин. Нетрудно догадаться, чьи кандидатуры предлагались в президиум, если при выборах первой называлась фамилия Болдина. Выдвижение кандидатур на этом заканчивалось, все три кандидата единогласно избирались в президиум и обреченно — еще до голосования зная, что их непременно изберут — занимали места руководящего органа собрания, председателем которого традиционно становился Еремин.　

…Когда так единодушно избранные члены президиума о чем-то совещались между собой, наклоняясь к столу, собрание с нескрываемым удовольствием обозревало сверкающие даже от света керосиновых ламп три сдвинутые друг к другу симпатичные лысины, что некоторым образом благотворно влияло на присутствующих, вносило в них дух иронии и бодрости. На фронте и это было иногда небесполезным.

Полковой врач с кавказским темпераментом

Стояла осень 1943 года. После трудных воздушных боев над потемневшими от окопов, взрывов, пожаров и прочих следов сражений полями Курской дуги полк приводил себя в порядок: ремонтировались самолеты, эскадрильи пополнялись новым летным составом — потери под Курском и Белгородом были весьма ощутимыми; побольше находилось времени и для отдыха уставших от напряженной боевой работы людей, и для систематических тренировочных полетов — ведь летные экипажи должны были быть всегда в состоянии боевой готовности.　

Вот и в один из погожих дней осени проводились такие полеты, за которыми внимательно наблюдал командир 113-й авиационной дивизии — в состав ее в то время входил наш полк — генерал Щербаков. Стоял он в «квадрате», откуда комэска-два Половченко руководил полетами, в окружении дивизионных офицеров, и, конечно, Дорохов с Калиниченко тут же, и вдруг увидел: бегает между самолетами, готовящимися к полетам, невысокого роста человек, какие-то разговоры с экипажами ведет, одет не по форме — шинель полурасстегнута, погон нет…　

Чхиквадзе Георгий Никифорович

— А это что за партизан там, у самолетов, бегает? — спрашивает генерал у Дорохова. — Минут десять за ним наблюдаю и не пойму, о чем он может с экипажами толковать.　

— Да это врач наш полковой, — отвечает тот, недовольно посмотрев и на Калиниченко — почему допустил такое, и на виновника неприятного разговора с генералом, — вот разгильдяй!　

— Ну-ка, позовите его ко мне, — приказал генерал.　

Срочно позвали нашего доктора: генерал Щербаков вызывает! Тот подбегает, докладывает с особо заметным от волнения — генералу ведь докладывает! — восточным акцентом:　

— Товарищ генерал! Врач полка Чхиквадзе Георгий Никифорович по вашему вызову прибыл! Праважу прэдполэтный контроль здоровья лэтного состава!　

Глядя на несколько курьезную фигуру стоящего перед ним навытяжку взволнованного человека, генерал иронически усмехнулся:　

— А почему, полковой врач Чхиквадзе, вы в незастегнутой шинели? Почему вы без погон? Какое у вас воинское звание?　

— У меня нет воинского звания, товарищ генерал! — звонко отвечает Чхиквадзе. — Был капитаном, срок давно уже вышел, а майора никак не присваивают. Так что я сейчас бэз никакого звания!　

— Так, так… — растягивая слова, удивленный необычностью ответа, произнес генерал. — А как он вообще-то, — обратился он к Дорохову, — дисциплинирован? И врач хороший?　

— Да нет у нас к нему претензий, — отвечает Дорохов. — Все он вовремя делает. И порядок у него везде настоящий, и врач он знающий, о здоровье личного состава, особенно летного, всегда заботу проявляет. А вот сегодня, с ничего, такую демонстрацию вдруг устроил…　

Генерал еще раз окинул взглядом замершего в положении «смирно» Чхиквадзе, только голова того поворачивалась в сторону говоривших — то генерала, то Дорохова. Потом доброжелательно улыбнулся и совсем уже примирительно заключил:　

— Надо бы наказать вас за нарушение формы одежды, но, видите, какую лестную характеристику вам ваше начальство дает. Ладно, идите, полковой врач без звания Чхиквадзе, продолжайте делать свое дело так, как его и раньше делали, но чтобы никто вас больше в таком виде не видел.　

После этого Чхиквадзе не ходил без погон. А через месяц-два — наверное, разговор с генералом оказался не напрасным — он с гордостью носил на своих плечах узкие погоны с серебристыми звездочками майора медицинской службы.　

Своеобразным и интересным человеком был Чхиквадзе. Знал, кто какой болезни подвержен. Еженедельно проводил медицинский осмотр летного состава, хотя все мы были молоды и здоровы. Лично выборочно участвовал в осмотрах «на форму 20». Если выявлялась цель осмотра — искомое насекомое — вошь, — внимательно, через лупу, ее рассматривал и, как правило, безапелляционно заявлял: «Это — гражданская!», затем, предав вселюдному сожжению рассматриваемый «объект», без лишних разговоров отправлял на санобработку одежду, постель и того, у кого «объект» был обнаружен. Поименно знал почти каждого человека в полку, особенно из числа летчиков и штурманов, на состояние здоровья которых он обращал особое внимание. Поэтому когда, например, в приемные часы к помещению, в котором располагалась полковая санчасть, собирались желающие получить медицинскую помощь и среди них находились летчики и штурманы, он, всегда в белоснежном халате и такой же белоснежной аккуратной врачебной шапочке на голове, заметив их, махал рукой и приглашал громким гортанным голосом южного человека:　

— Эй, Иван, Саня, — заходы!　

Фамилий он не признавал.　

Нашим полковым