МУЗЫКАНТ В ЗАЗЕРКАЛЬЕ - toshiba

Его невероятную доверчивость я могу продемонстрировать на

примере. <…>

Второй недостаток Якира, о котором КГБ знало так же точно, как

и о первом, это его надломленность. 14-летним мальчиком он был

взят из очень благополучной и пользующейся почетом семьи героя

гражданской войны, военного теоретика, командарма Ионы Якира

и брошен в бездну лагерного мрака. Вместо любящей

родительской ласки – мат и побои надзирателей, издевательства

уголовников. 17 лагерных лет и ссылки навсегда поселили в его

душе ужас перед лагерной бездной. Люди не понимают всей

глубины этой трагедии. Они видят обычно лишь ее следствие –

пьет. Я же видел саму суть и поражался, как смог он преодолеть

этот ужас и стать одной из самых заметных фигур правозащиты.»

Трудно назвать эти строки НЕСУЩЕСТВЕННЫМИ. Особенно

если в дальнейших изданиях сохранилось ТАКОЕ (речь идет о

«раскаянии» Якира, показанном в 1973 году по телевидению; П.Г.

находился в это время в психиатрической клинике и вынужденно

смотрел телепередачу):

«Я понимал, что это спектакль, и сжал сердце в кулак. Но когда на

вопрос П. Якиру, что он может сказать о психическом состоянии

Григоренко, был получен ответ: «Я как неспециалист не мог

правильно судить о его психическом состоянии, поэтому все мои

утверждения о полной его нормальности объективно являются

клеветническими», – я еле удержался от крика боли. В какую же

бездну падения надо сбросить человека, чтобы он об отце своем не

мог сказать – нормальный он человек или сумасшедший. А к

Петру Якиру я относился именно как к сыну. К любимому сыну. И

он ко мне относился по-сыновьи. Последние полгода перед моим

арестом редкий день проходил, чтобы мы не виделись. О его

сыновьем отношении свидетельствует и отношение к моей семье

после моего ареста.

И вот теперь он заявляет, что «не знает», нормальный я или

сумасшедший. Было от чего взвыть. Думаю, что даже в

«раскаянии» у человека должна быть черта, которую перешагивать

нельзя. Петр ее перешагнул».

Нью-Йорк, Изд-во «Детинец», 1981, с. 727–728.

Москва, Изд-во «Звенья», 1997, с. 555–556.

Однако в предисловии к российскому изданию 1997 года Андрей

Григоренко пишет:

«Отец не оставлял работу над текстом и после выхода нескольких

изданий – что-то поправлял, сокращал казавшееся ему

несущественным. Однако, постоянно возникали какие-то более

срочные дела, и завершать эту, третью, редакцию пришлось мне –

руководствуясь последними указаниями отца».

Изъятие первого из двух процитированных выше отрывков,

посвященных Якиру, представляется мне непоправимым ущербом

для книги П.Г., и я не исключаю, что Андрей Григоренко, готовя

издание 1997 года, подвергся давлению со стороны третьих лиц.

Думать так меня заставляет также следующее обстоятельство.

В 1990 году в журнале «Звезда» книга П.Г. была переиздана,

причем приблизительно с тем же изъятием, что и в 1997 году.

Однако сделанное изъятие мотивировалось совершенно иначе:

«Характеристики некоторых деятелей правозащитного движения,

содержащиеся на последующих страницах главы (стр. 674–678

книжного издания [1981 года]), требуют, на наш взгляд,

развернутого фактографического комментария, вследствие чего

мы решили в журнальном (некомментированном) варианте

воспоминаний П.Г. Григоренко эти страницы опустить.

Сокращения сделаны нами с согласия А.П. Григоренко, первого

издателя воспоминаний. – Ред.» («Звезда», 1990, № 12, с. 174.)

Итак, инициатива изъятия текста принадлежит редакции «Звезды»,

а Андрей Григоренко всего лишь выражает свое согласие. О том,

что текст сокращается в соответствии с последними указаниями

П.Г. – ни слова.

Но это не все. В издании 1981 года на с. 674–675 имелись

следующие строки (речь идет о совещании на квартире П.Г. в 1969

году, где обсуждался вопрос о создании легального

оппозиционного комитета):

«Когда же появилась Майя Улановская, возмущение мое дошло до

предела. Майя в правозащите в то время не участвовала, но,

видимо, в страхе за отца своего ребенка (Анатолия Якобсона)

время от времени вмешивалась, как противник решительных

действий. Мне было понятно, что и в данном случае она

привлечена как «ударная сила» противника комитета. Взгляд мой,

по-видимому, настолько ясно отразил мои чувства, что Толя

Якобсон нашел необходимым подойти ко мне и заявить: <<Петр

Григорьевич, я Маю не приглашал и даже не говорил ей о

совещании [подчеркнуто мной – А.Л.].>>

И далее:

<<Но гвоздем вечера оказалась действительно Майя.

Ее выступление… собственно это не было выступлением. Это

была истерика… истерика человека, находящегося в

полубессознательном состоянии. <…> После такого выступления

говорить было уже невозможно. Да и совещаться тоже. Поэтому я

закрыл совет и предложил разойтись. Ко мне подошел Толя

Якобсон. Он видел то же, что и я. <…> И он, подойдя, сказал: «Ну,

Петр Григорьевич, после сегодняшнего совещания кому-нибудь из

нас или даже обоим садиться в тюрьму. КГБ явно не хочет

комитета».>>

Как можно было решиться удалить из книги эти драгоценные

свидетельства? Тем более, что предсказание Якобсона сбылось в

наихудшем варианте. Но продолжу цитировать издание 1981 года

книги Григоренко:

«Сейчас в свободном мире и я, и Майя Улановская, и Виктор

Красин, и год тому с небольшим был и мой дорогой друг Толя

Якобсон. К несчастью безжалостная смерть унесла его от нас. Но

нам, живым, надо кое-что выяснить. Майя Улановская пишет

воспоминания. Часть уже написала. И издала. Недавно она

просила у меня разрешения использовать мои письма

[ПИСАВШИЕСЯ ИЗ ЧЕРНЯХОВСКОЙ СПЕЦПСИХБОЛЬНИЦЫ

с очевидным расчетом на прочтение «органами». – А.Л.]. Я НЕ

РАЗРЕШИЛ И НЕ РАЗРЕШУ [выделено мной – А.Л.], пока не

буду уверен в том, что они будут использованы только в интересах

истины. И прежде всего я считаю, что Майя обязана рассказать

правду об этом злополучном совещании. Кто ее пригласил на это

совещание, какие и кто вел с ней разговоры перед совещанием, что

ее так возбудило, привело в то состояние, в каком она выступала

[подчеркнуто мной – А.Л.]».

Этот текст в издании 1997 года опущен. Но была ли на то воля его

автора?

Ответ на этот вопрос дает сама М. Улановская:

«ВСЕ ПОПЫТКИ ОБЪЯСНИТЬСЯ С ГРИГОРЕНКО ЛИЧНО

ИЛИ ЧЕРЕЗ ПРЕССУ НИ К ЧЕМУ НЕ ПРИВЕЛИ [выделено мной

– А.Л.].»

(См. Н. и М. Улановские. «История одной семьи». СПб, ИНАПРЕСС,

2003, с. 302.)

В заключение – еще две цитаты:

«П. Якир был столь крупной фигурой правозащиты, что КГБ вряд

ли ограничился бы приставлением к нему одного лишь такого

эпизодического наблюдателя как <…>. Кто-то более близкий и

постоянно с ним общающийся должен был наблюдать за ним.»

Григоренко П.Г. «В подполье можно встретить только крыс…», Нью-

Йорк, «Детинец», 1981, с. 677.

Этот текст в посмертном издании 1997 года книги П.Г.

отсутствует. Зато во вступительной статье Сергея Ковалева к

упомянутому изданию 1997 года сказано вполне определенно:

«Но там, куда спускался он [П.Г. Григоренко] сам, крыс не было и

быть не могло.»

Может быть, данная фраза и объясняет сделанные купюры?

Февраль – декабрь 2007

Видимо, эта моя статья (точнее – ее вариант, упомянутый выше) и

была причиной появления статьи М. Улановской [1]:

http://berkovich-zametki.com/2008/Zametki/Nomer6/Ulanovskaja1.php

Перед этим, однако, я получил от Майи Александровны письмо:

3. М.А. Улановская – А.А. Локшину 23.12.2007

Уважаемый Александр Александрович!

Понимаю Ваше стремление защитить память своего отца и даже

то, что Вы для этой цели прибегаете к любым средствам. Однако

путь, которым Вы упорно следуете: поиски «компромата» на меня,

повторившей в своих воспоминаниях рассказ своей лагерной

подруги об истории её ареста – путь этот ни к чему не приведёт.

Вы зря тратите своё и моё время. Вот, что я писала Е. Берковичу

13 ноября в связи с этим, ознакомившись с Вашей предыдущей

попыткой:

«За

меня многие тогда вступились: С. К

овалёв, М. С

и-нявская,

Л

. К

опелев с женой Раисой Берг, но втихаря, чтобы не обижать (а

после смерти не компрометировать) старика. Совсем недавно –

П

. Л

итвинов на сайте памяти А. Я