Смертельная поэзия - Анна Александровна Шехова

полу темно-бурые пятна. В тусклом свечном свете кровь выглядела почти черной. Позади Колбовского натужно закашлялся Бурляк.

– Не вынесу я… Пойдемте на воздух!

Феликс Янович не стал задерживаться.

*

Гибель Рукавишниковой, которая еще накануне была счастливой невестой и объектом зависти многих коломенских дам, потрясла всех неожиданностью и нелепостью. Пожалуй, не нашлось человека, для которого это страшное событие не явилось бы напоминанием о том, что «все мы под Богом ходим» – как и сказал отец Вадим на воскресной проповеди. Никогда еще жизнь не казалась такой непредсказуемо хрупкой как в первые дни нынешнего мая.

Муравьев, казалось, был убит случившейся трагедией. Он заперся у себя в номерах, и несколько суток к ряду не выходил оттуда, явившись лишь на отпевание в церковь Петра и Павла.

– А несчастный жених не забывает бриться, – заметил Петр Осипович, с которым Колбовский стоял в церкви бок о бок.

Муравьев, действительно, был безукоризненно выбрит и одет не менее элегантно, чем обычно. Феликс Янович отметил, что байроновская бледность и заостренность лица делали поэта еще интереснее внешне. Однако при этом Алексей Васильевич казался полумертвым: его лицо было застывшим и безжизненным, движения – механистическими. Словно произошедшая трагедия не просто выбила его из колеи, а лишила какой-то жизненной силы, или даже самой души, оставив лишь оболочку, двигающуюся по инерции.

Совсем иначе выглядел неизменный спутник поэта – Павел Струев. Стоя за спиной патрона, тот, казалось, наоборот – был преисполнен какой-то энергии, которая не давала ему оставаться неподвижным. Он поминутно то поправлял воротничок, то трогал мочку уха, то крутил головой, бесцельно блуждая взглядом по храму. Почти болезненный румянец на лице выдавал с трудом сдерживаемое возбуждение. Наконец, ближе к концу службы, он не выдержал и, развернувшись, начал осторожно пробираться к выходу из храма. Почти машинально Феликс Янович последовал за ним.

Струев спустился с высокого крыльца храма и встав около правого придела, достал папиросы. Его пальца слегка тряслись. Затянувшись, юноша поднял глаза в небо и неожиданно улыбнулся. От этой улыбки его лицо расслабилось и стало совсем юным.

– Вас тоже утомляют долгие службы? – небрежно поинтересовался он у Струева.

Юноша слегка вздрогнул: уйдя в свою мысли, он не заметил приближения начальника почты.

– Ну, не то, чтобы утомляют, – неловко начал он, – я, в целом, не выношу всю эту церковную тягомотину. Все эти молитвенные завывания. По-моему, в них нет никакой истинной святости.

– А в чем есть истинная святость? – с искренним интересом спросил Колбовский.

– В искусстве и поэзии! – мгновенно отозвался Струев. – В том, что, действительно, возвышает и очищает дух человека.

– То есть, вы считаете всех людей искусства безусловно святыми? – уточнил Колбовский.

– Не то, чтобы всех, – Струев затянулся, – Но гениев – безусловно!

Он уже говорил спокойно и уверенно, очевидно, оседлав привычного конька.

– Значит, гениям дозволено все?

– Разумеется, – кивнул Струев, но внезапно нахмурился. – А, позвольте спросить, что вам нужно? К чему ваши вопросы?

– На самом деле, вы затронули очень интересную тему, – серьезно сказал Колбовский, – и дали мне новую пищу для размышлений. Хотя изначально я хотел спросить о другом. Как держится Алексей Васильевич? Похоже, для него это чудовищный удар.

– Разумеется, – неохотно кивнул Струев, гася сигарету. – Но уверен, что он быстро оправится.

– Вот как? – Колбовский удивился. – Почему вы так думаете? Он выглядит совсем убитым…

– Это временное помутнение! – Струев неожиданно набычился. – Как болезнь! Оно пройдет. Должно пройти!

Феликс Янович с интересом разглядывал юношу, который, похоже, не слишком соболезновал утрате своего покровителя.

– Вы не считаете, что его привязанность к невесте достаточно сильна? – уточнил Колбовский.

– Привязанность? Да, это подходящее слово, – недобро усмехнулся Струев. – Иногда какие-то чувства связывают нас и не дают идти дальше. Но наш долг – рассекать такие путы…

– Наш – это чей? – уточнил Колбовский

Струев хотел было ответить, но внезапно ударили колокола. Церковные двери распахнулись и народ медленно, с надлежащей торжественность начал покидать храм. Струев тут же сорвался с места и, забыв про собеседника, ринулся к своем патрону. Колбовский остался на месте, задумчиво рассматривая рыхлую кучу пепла возле церковного крыльца.

*

После отпевания и похорон, Муравьев неожиданно словно бы воскрес. Сначала он явился в полицейский участок, а затем в кабинет к судебному следователю и устроил там скандал, требуя приложить больше усилий для поимки лиходея.

– Вы только представьте себе! – кипятился Петр Осипович, рассказывая об этом визите начальнику почты. – Имел наглость назвать нас лентяями и шарлатанами! Мол, мы ничего не делаем для поимки злодея! А мы прошерстили уже все местные притоны! Теперь ждем, пока побрякушки всплывут. Что еще тут можно поделать?!

Феликс Янович слушал сочувственно. Он прекрасно понимал, как честного Петра Осиповича задевают подобные подозрения. Кутилин не был идеальным следователем: многие коллеги превосходили его по скорости мысли, решительности и вниманию. Но мало кто отличался такой непоколебимой добросовестностью и принципиальностью, как Петр Осипович. Почуяв истину, он вцеплялся в нее бульдожьей хваткой и не выпускал, несмотря ни на какие соблазны.

Вот и сейчас – Кутилин делал все возможное, чтобы поймать грабителя. Полиция по его указке прочесывала окраины и трепала всех известных скупщиков краденого и тайных ростовщиков, к которым обычно попадало дешевое ворованное барахло. Минуло трое суток бесплодных поисков, а Феликс Янович все не мог решиться и высказать Кутилину сомнения в осмысленности этих действий.

Меж тем, была обнародована последняя воля Аглаи Афанасьевны. Ожидаемо, все имущество отходило ее несостоявшемуся супругу – Алексею Васильевичу Муравьеву, помимо нескольких пожертвований в Троицкий собор и любимые литературные журналы. Муравьев поразил коломенское общество тем, что сразу после оглашения завещания распорядился пожертвовать большую часть средств на приходскую школу и приют. Мол, наследство все равно не утешит его и не скрасит потери, так что пусть оно послужит доброму делу.

– Я не богат, но и не беден, – говорил он тем вечером в гостях у Клейменовой, – Потому легко обойдусь без этих страшных денег. Каждая копейка из них бьет меня по сердцу!

Разумеется, эти слова быстро разлетелись по всей Коломне: романтически настроенные девицы цитировали их с придыханием – наравне со стихами Муравьева. А Феликс Янович с удивлением отметил про себя, что, похоже, состояние Аглаи Афанасьевны, действительно, не играло роли в том, что Муравьев решил сочетаться с ней браком. Поскольку так легко отказался от капиталов, оставив себе лишь самую малость.

*

Когда минули еще сутки после скандала, устроенного Муравьевым в кабинете следователя, Феликс Янович почти созрел для того, чтобы высказать Кутилину свои мысли на счет грабежа в доме Рукавишниковой. Однако в тот же день следователь сам заглянул на почту и с облегчением поделился.

– Поймали мы злодея-то! Который Аглаю Афанасьевну порешил! Пусть этот франт столичный теперь только дернется!

Лиходеем оказался мелкий воришка и шулер Васька Перец. Наблюдение за скупщиками, наконец, дало плоды: на четвертый день после убийства Рукавишниковой