Смертельная поэзия - Анна Александровна Шехова

и сейчас, глядя в глаза святого, Колбовский почему-то снова и снова как молитву повторял «Все будет хорошо!», а угодник лишь скорбно качал головой в ответ – что может быть хорошего на той земле, где царит закон не божий, а человеческий?

*

Скандал в трактире Моисеича и обвинения от нелепого Бурляка в адрес столичного поэта на следующий день стали главной темой для обсуждения. За считанные часы переменчивая апрельская погода и непролазная грязь на улицах уступили вечное первенство в разговорах.

К удивлению начальника почты, даже всегда невозмутимая как портрет телеграфистка Аполлинария Григорьевна не удержалась от едкого комментария.

– Похоже, ваша любимая поэзия, Феликс Янович, сводит приличных людей с ума. Бедный Егор Мартынович совсем свихнулся на почве стихов. Его матушка говорит, что он забросил дела, и отец грозит выгнать мальчишку из дому. А все из-за глупых фантазий, что стихами можно прокормиться.

– Я слышал, что в столице талантливый человек, на самом деле, может жить за счет своих литературных трудов, – заметил Феликс Янович.

– Уж вам-то не стоит поддерживать подобные слухи! – отрезала Аполлинария Григорьевна.

Она отказывалась верить в том, что кто-то может настолько всерьез любить стихи, чтобы платить за них деньги. Нет, безусловно, иногда послушать их можно – также как цыганскую гитару, или пастушью дудку на майском лугу. Но литература никак не могла быть серьезным занятием достойного человека.

Бурляк с его смехотворными обвинениями стал притчей во языцах. Впрочем, сам Муравьев, делал вид, что это происшествия нимало не задело его. И мало кто, кроме начальника почты знал, что это всего лишь поза, призванная спрятать от всего мира плачущее лицо несчастного Пьеро.

Во стороны всем казалось, что гораздо больше случившимся был задет юный Струев. Феликс Янович не удивлялся этому, вспоминая, какие влюбленные взгляды бросал Павел Александрович на своего кумира.

Муравьев был для юноши живым божеством, любые поступки которого полны глубочайшего смысла, а любые пороки – извинительны. Впрочем, в реальные пороки своих кумиров поклонники, как правило, просто отказываются верить. Поступок Бурляка был для Струева своего рода святотатством, и Павел Александрович рвал и метал в поисках возмездия. Сначала юноша пытался вызывать Бурляка на дуэль, хотя при их социальных различиях это было абсолютно неуместно. Затем Струев пытался подать заявление мировому судье Перфильеву, требуя арестовать Бурляка за клевету. Здравомыслящий Артемий Семенович Перфильев потратил почти час, убеждая неистового юношу забрать заявление обратно, чтобы не начинать весьма хлопотливый и при этом бессмысленный процесс. Убедить удалось лишь тем фактом, что клевета в пьяном состоянии – а Бурляк был в стельку пьян! – вряд ли может рассматриваться как серьезное оскорбление чести. Тем паче, сам господин Муравьев вовсе не чувствует себя оскорбленным, и рассказывает о случившимся, скорее, как о курьезе.

Мало-помалу Струев несколько успокоился. Тем более через несколько дней эпизод с клеветой заглушило другое, гораздо более громкое и страшное событие.

*

К началу мая погода снова улучшилась: дожди прекратились, а после утренней свежести приходили по-летнему жаркие, напитанные солнцем дни.

Феликс Янович, окончив службу, торопливо шел в хлебную лавку, покупал там сдобный калач или кулебяку с капустой и шел на берег реки. Там он сидел, ужиная за книгой и дожидаясь, пока горизонт погаснет, подернется лиловой дымкой, а берег затопит мягкая уютная темнота. Как раз в этот час в кустах повсюду просыпались маленькие певцы – серые и невзрачные внешне, но заставляющие его сердце замирать в бесконечном томлении.

Однако второй день мая нарушил этот тихий весенний порядок и внес горестное недоумение в душу начальника почты.

Новость прилетела вместе с почтальоном Тимошкой, который, опоздав на службу, влетел в здание почты – бледный и взмыленный, словно бегом бежал всю Воскресенскую улицу. Впрочем, так оно и было.

– Что вы себе позволяете?! – Аполлинария Григорьевна по такому случаю даже позволила себе встать из-за телеграфного аппарата. Зная, что Феликс Янович, скорее всего, смолчит и ничего не скажет мальчишке, госпожа Сусалева сочла своим долгом устроить разнос провинившемуся Тимохе. Обычно мальчик терялся под ее строгим взглядом, опускал глаза и тер покрасневшие уши. Однако в этот раз он даже не обратил внимания на тон телеграфистки.

– Слыхали?! Слыхали, что стряслось-то?!

Аполлинария Григорьевна изумленно уставилась на него, а Феликс Янович встревоженно поднял голову, оторвавшись от груды писем.

– Девицу Рукавишникову убили ночью!

Аполлинария Григорьевна застыла на месте, а Феликс Янович недоуменно затряс головой, словно пытаясь отогнать муху.

– Что?! Что ты сказал?

– Убили, – потрясенно повторил Тимофей. – Рукавишникову. Ночью.

– Что за лиходеи?! – Аполлинария Григорьевна взяла себя в руки, позволив гневу сменить первое потрясение.

– Не знаю, – Тимофей шмыгнул носом. – Там народу набежало. И городовые свистят.

– Ну, что же, значит, разберутся, – сурово сказала Аполлинария Григорьевна. – А у нас своих хлопот хватает. Иди-ка выпей холодной воды и успокойся.

Тимофей, хлюпая носом, пошел в сени, где стоял бочонок холодной питьевой воды. А Феликс Янович, пожалуй, впервые в жизни почувствовал к госпоже Сусалевой что-то вроде зависти. Ему пришлось приложить гораздо больше усилий, чтобы взять себя в руки и вернуться к почте. Конверты как рыбины скользили между пальцев, пачки газет казались неподъемными вязанками дров. Буквы и строчки мелькали перед глазами, смешиваясь в нечитаемый узор. Слова Тимофея никак не укладывались в голове. В какой-то момент Феликс Янович почти убедил себя, что парнишка ошибся. Не может такого быть, чтобы Аглая Афанасьевна была мертва.

Однако печальная новость скоро подтвердилась. Ближе к полудню на почту заглянул господин Кутилин – мрачный и насупленный. Он вошел в кабинет Колбовского и, не дожидаясь приглашения, сел на единственный в комнате, порядком расшатанный стул.

– Слыхали уже? – обратился он к Феликсу Яновичу.

– Значит, не ошибка? – последняя струна надежды оборвалась, хлестнув наотмашь по сердцу.

– Хотел бы я ошибиться, – буркнул Кутилин. – Бедная девица! Опасно одной жить среди такого сброда!

– Что там произошло? – осипшим голосом спросил Колбовский.

– Банально до противности, – вздохнул Кутилин, утирая лоб. – Грабитель вломился. Видать, разбудил ее среди ночи…. Спугнула она его. А этот выродок – за кочергу и.. ну, проломил голову. И было бы ради чего жизнь губить! Несколько побрякушек!

Они помолчали, стараясь не встречаться глазами.

– Ладно, пойду, дел-то полно нынче, – Кутилин поднялся.

– Спасибо, – тихо отозвался Колбовский.

– За что еще? – тяжело спросил Кутилин.

– Вы же специально дела прервали, чтобы мне лично сказать, – Феликс Янович посмотрел в глаза следователя. – Очень ценю, Петр Осипович. Спасибо вам.

– Все равно не успел первым, – Кутилин с досадой махнул рукой и вышел за порог.

А Феликс Янович достал из ящика стола лист марок и принялся аккуратно наклеивать их на разложенные перед ним конверты. Одну за другой, с привычной скрупулезной аккуратностью. Колбовский давно открыл для себя, что единственное верное средство от душевной боли – это полная сосредоточенность на мелкой кропотливой работе. И чем дольше она продлиться – тем лучше.

*

В