Подвиг - Борис Лапин

…Мыс остается от нас на западе. Неужели мы даже не увидим моржовых стад? Кыммыиргин поднял парус. Я сажусь за рулевое весло и правлю к берегу, делая вид, что борюсь с ветром и течением, помимо нашей воли относящим нас к лежбищу.

На расстоянии полуверсты от нас гладкий лоб желтого мыса. Перед ним торчат скалы, разбросанные возле берега, как чудовищной величины булыжники. В них странное шевеление и движение. Некоторые из камней двигаются, переползая с места на место и с плеском бултыхаясь в воду. Издали моржи похожи на огромные бурые мешки с крохотной клыкастой головой. Над лежбищем стон и вой. Сначала он кажется мне отраженным от скал громом прибоя. В него врывается визгливое мычание и гнусавое овечье меканье. Самки моржей зовут детенышей.

— Ближе ехать нельзя, — говорит Кыммыиргин, — всадят нам пулю из винчестера инчаунцы…

Ветер быстрым рывком надувает парус. Байдара низко наклоняется к воде — вот-вот перевернется. Ближе ехать нельзя.

Чукотский словарь

11 августа 1928 года

Чукчи разделяют горизонт на пять сторон света, по числу преобладающих ветров на побережье. Вот их названия:

Хейхындлидлин — север и бог севера.

Ханендотлин — южный ветер, сырость и тепло.

Кыттынгенынген — восток, откуда приходят люди с дырявыми подбородками.

Амнонкеыратльхен, или запад, — сторона неизвестных человеческих стад и диких оленьих племен.

Северо-запад — Кайратльхин. Жестокая страна замерзающего воздуха, откуда на льдинах приплывают белые медведи. На краю северо-запада есть где-то вход в страну умерших людей. Пасутся под землей мамонты — Каммак. Это страна, куда, по словам стариков, вход для людей закрыт. Северо-западный полюс.

…Сегодня с утра хлещет унылый полярный ливень. Тусклый, одинаковый, беспредельный, захлебывающийся, белый, как север. Незавидное небо унылой страны выливается на землю мрачной холодной водой. Скверное полярное лето. Я не удивляюсь тому, что чукчи считают только два времени в году: долгий «тлия-атленг» — зиму и короткое время «киткиттык» — вот как раз эту пору. И для них зима — это снежная пелена, морские бури, волчьи погони, обледенелый простор, а лето — отмерзающая тундра, плывущие по горизонту льдины.

Возле сплюснутых яранг, видных в окно здания рика, бегают маленькие, пестролицые чукотские дети. Они кричат, как лягушки в болоте.

С океана к лагуне над уэлленской косой перелетают стаи диких уток и гагар, ища жирных рыбешек на спокойной воде. Как только стая птиц отделяется от воды, дети подымают оглушительный визг и бегут за стаей, не давая ей опуститься. В руках у них несложные метательные снаряды, состоящие из камня и кожаного ремня. Они устроены, как пращи. Их название «гуйогуй». Среди детей я узнаю Кымеулина, Риптиля, сына Киангитт, Хиуэу, Лоэнгина, брата Кыммыиргина.

Я умею немного говорить по-чукотски. Занятия с анадырцем на пароходе принесли мне пользу, хотя наречие анадырских чукчей сильно отличается от наречия «носовых». Все же я свободно сговариваюсь и удивляю этим чукчей: «Смотрите, две недели с парохода, а говорит по-настоящему, как люди говорят». Дни проходят для меня в назывании предметов их новыми именами. Я испытываю радость узнавания, когда я запомнил еще одно новое слово. Вот в руках у Кымеулина связка узеньких нерпичьих ремней. На конце каждого привязан небольшой камень. Это приспособление для ловли живыми уток и гагар. «Утучья закидушка» — как говорят анадырские казаки. Она называется «эпплекетыт».

— Яанга-хоу-хоу-хоу-хоу! — кричит Кымеулин и закидывает эпплекетыт в воздух. Он взлетает высоко вверх, рассекая скученность птичьей стаи. Здесь он развертывается раскидистым каменным фейерверком и начинает падать вниз, по дороге захватывая и захлестывая какую-нибудь из птиц со всех сторон.

Это детская охота. Взрослые стоят у входа в свои яранги, легко опершись на винчестеры. Винчестеры далеко и метко бьют. Мужское дело — охота. Женское дело — шитье одежды, дети, уборка яранги. Женщины не должны трогать охотничьи орудия. Они для женщин табу, как сказали бы этнографы. Я видел только одну женщину, которая уходит на охоту вместе с мужчинами. Ее имя — Пангай. Она носит мужскую одежду, по-мужски бреет макушку и говорит на мужском языке. Но она кщикищгищенг — женщина-шаман, дух превратил ее в мужчину.

Чукотский язык очень труден. В нем — обилие сложных и неясных для меня форм, не имеющих аналогии в нашей грамматике.

Достаточно мне было научиться выражать на нем свои мысли и уметь следить за разговором, как я понял очень многое, что, конечно, осталось бы от меня скрытым, если бы я обходился одним английским для объяснения с туземцами.

Мужчины и женщины на земле чукчей говорят на разных языках. Не в переносном, а в буквальном смысле. Мужской язык отличается от языка женского примерно настолько же, насколько русский язык отличается от украинского. Частью, разумеется, это обусловлено разделением трудовых функций. Многие слова из женского обихода попросту не нужны мужчинам. Для чего, например, им какая-нибудь оторочка для кагагли или скребок для моржовых шкур. Чистка шкур — женское дело. Охотники часто даже не знают, как называются предметы, имеющие к ней отношение. «Спроси об этом у женщин». Но и в общих обиходных словах женщин и мужчин огромная разница. Произношение женщин мягче, шепелявей, звончей. Однако это нельзя объяснить недостатками речи. Женщина, когда нужно, умеет произносить по-мужски. Если спросишь у женщины название какой-нибудь вещи, она обязательно скажет на две манеры: «По-нашему, это так, а по-вашему, по-мужски, так». Пяткин, здешний милиционер, очень удачно охарактеризовал это двуязычие:

— У них мода такая, чтобы женщины не так говорили, как все люди. И может говорить по-другому, а ни за что не скажет. Потому что, если женщина начнет говорить по-мужски, на нее ни один чукча и глядеть не станет. Все равно как у нас бородатая баба.

Мужчины и женщины, разумеется, хорошо понимают друг друга. Но странно бывает слушать разговор мужчины с женщиной, происходящий словно на языках разных народов.

В словарике, который я начал составлять, набралось уже около семисот слов. Вот образец того, каким образом я веду запись:[3]

В некоторых старых книгах можно прочесть, что чукчи знают счет только до двадцати. Это неверно. Вряд ли существуют народы, у которых счет идет только до двадцати. Единственная правда здесь в том, что чукотская система исчисления построена на пятерках и двадцатках, а не на десятках.

Один — эннен, два — нгираак, три — нгроок, четыре — нграак, пять — мтлинген, или «кисть руки».

Шесть — уже эннен-мтлинген, то есть «один и пять», семь — нгираак-мтлинген — «два и пять», восемь — амгро-откен.

Десять — мнгиткен, или «две руки», пятнадцать — ктльгинкен, «хромой человек», одиннадцать — мнгиткен-эннен-паротль, «две руки да еще единица».

Двадцать — ктлийкен, или «полный человек», то есть «пальцы обеих рук и ног».

Все остальные числа от двадцати до бесконечности выражаются повторением этих. Скажем, тридцать, один будет ктлийкен мнгиткен-паротль-эннен-паротль — «человек да еще две руки и еще один». Сто — мтлин-ктлийкен — «столько людей, сколько пальцев на руке». Четыреста выражается так: ктлий-ктлийкен, то есть двадцать двадцаток. Две тысячи сто шестнадцать, например, если перевести на чукотский, будет — мтлинча-ктлий-ктлий-мтлин-ктлийкен-паротль-ктльгинкен-эннен-паротль, другими словами — пять раз двадцать двадцаток, да еще пять двадцаток да пятнадцать и один лишний.

Из-за такой сложности само называние больших чисел представляется чукчам довольно трудным математическим вычислением. Они все время удивляются тому, как быстро я складываю и вычитаю числа и сейчас же нахожу чукотское имя для суммы и разности.

У чукчей острый глаз и меткий язык. Каждый человек, который хотя бы несколько дней, во время стоянки кораблей, пробыл на Чукотке, получает прозвище, которое сейчас же становится известным всем. Потом, в какое бы селение вы ни приехали, это прозвище будет следовать за вами. Оно известно еще задолго до вашего приезда. Иногда прозвище может быть заменено новым — более метким или более злободневным.

Я был назван в первый же день за свои круглые роговые очки «тиндлиля-кляуль» — «очкастый человек». Уже через два дня, когда ко мне привыкли, имя переменили на «тиндлиляккай» — «очкастенький». Вчера, возвратись из Инчауна, я узнал, что у меня новое прозвище, а именно «Эттыиргин», по имени шестнадцатилетней девушки Этынгеиут, дочери Ишела, которая, когда мы уезжали, сказала: «Вот если Кнудсена шхуны не придут, очкастенький останется у нас, и я возьму его к нам в ярангу, пусть живет со мной, ходит на охоту». Теперь, когда я хожу по поселку, меня окликают: «Эттыиргин!» Я отвечаю: «Уой? (что?)» — «Уанэуан (ничего)».