Садовник. Я создал вас, мои девочки, и полюбил… - Анна Данилова

– Ната, что Снегирев? Он звонил… он тогда, давно звал тебя с собой?

Впервые за долгое время спросила Клара дочь, не видя другого выхода добраться до истинных причин, этого внезапного и скандального замужества. Наталия даже головы не повернула, поднесла розу, понюхала, пожала плечами.

– Звал, конечно, но я почему-то не поехала. – Ему не достаточно было моей любви, хотела сказать Наталия, и от нахлынувших воспоминаний у нее перехватило дыхание. Ему было мало Наталии, этого чуда из серых глаз, дымчатых волос, красных, воспаленных от поцелуев губ и нежного тела, усыпанного трогательными родинками. Ему была нужна пустая сцена, тот белый лист, где он смог бы выразить свое эгоистичное «я». Он не мог заниматься самовыражением на подручном материале, как это делала еще более эгоистичная Наталия. Двери собственного дома, зеркала, фарфоровые плафоны, книги, абажуры, стены, и еще Бог знает сколько чистых, пусть даже и микроскопических пространств, которые можно было заполнить свежей музыкой чистых красок, не шли ни в какое сравнение с театральными подмостками.

Наталия вспоминала, как прошлым летом, на даче Снегиревых, когда их, наконец, оставили одних, она развела акварель, все краски, какие только нашлись в этом крохотном раскаленном на солнце доме, и превратила длинноногое голое существо мужеского пола, именуемое Сережей, в птичий базар, где на сильных, покрытых гусиной кожей бедрах порхали стаи лимонных канареек, сиренево-голубых попугаев, вульгарных райских птиц; на волосатой груди крепко спала, погрузившись в свои вкусные, мышиного цвета сны, сова, на плечах клевали крупные жирные зерна воробьи и голуби; в паху, играющем на солнце рыжим пухом волос, застыл высокомерный профиль раздутого индюка, которого Наталия дергала за розовые мягкости подбородка, хохоча над неожиданно и буйно воспрянутым зобом… «Индя, индя!..» – звала она приподнимающийся индюшиный зоб, который разбухал прямо на глазах и превращался вдруг в невиданных размеров фаллос, игрушку, так любимую ею… Под вечер, когда они, изнемогающие от жары и жажды, обессиленные от любви спускались вниз, на веранду, Наталия останавливалась перед зеркалом и с улыбкой разглядывала на своем теле цветные перья отпечатавшегося на коже птичника, потом бежала обнаженная через весь сад, в душ, где Снегирев смывал мочалкой следы ее любовных фантазий, приводил таким образом свою уставшую подружку в чувство, возвращая в реальность, в сад, в мир.

Так вот по поводу вопроса, звал ли Наталию Снегирев: она «почему-то» не поехала. Это был поединок двух голов двуглавого дракона, имя которому ЛЮБОВЬ в чистом, нетронутом виде. Головы кусали друг друга, обжигали пламенем, но никак не могли расстаться. И вот однажды дракон проснулся и обнаружил, что одной головы нет, а на том месте, где еще вчера была вторая голова, зияет огромная рваная дыра с сочящейся из нее черной кровью… Дракон сам как-то поуменьшился в размерах, свернулся клубочком и заснул, погрузившись в свои вечные и прекрасные сны: Ната заканчивала подготовку к диплому в летаргическом состоянии. В таком же состоянии она и собиралась выходить замуж. Тот незабываемый телефонный звонок, немного протрезвивший и ожививший ее, дал толчок к действиям. И однажды вечером, когда по телевизору показывали репортаж из одного сибирского городка, где собирались ставить Кокто, мелькнули эскизы декораций к спектаклю, Наталия поняла, что Снегирев действительно не только жив и здоров, но у тому же еще и работает. Ей было не дотянуться до чашечки весов, на которые взобрался и теперь хихикал над нею сверху великий Жан Кокто, она сделала проще: достала записную книжку и записала название города. И единственным человеком, которому она доверила эту тайну, стала Веруся.

***

Клара не раз пасовала перед своими дочерьми, когда речь шла о той сфере жизни, в которую она, как мать, да и как женщина, никак не могла проникнуть, а значит и понять – они жили в разных измерениях, поэтому единственное, что она могла сделать, чтобы выполнить свой материнский долг перед Натой накануне такого значительного события в ее жизни, как брак, так это просветить ее в области интимной жизни мужчины и женщины, преподнести вот такой вот скучный и обязательный урок на тему секса и супружеских отношений. Ната же, в свою очередь видя, как мучается мать, пытаясь втолковать своей заневестившей дочери, значение полового акта, обрезала последнюю розу, поставила ее в вазу и сказала, устремив свой взгляд в пространство:

– Ничем таким, дорогая мамуля, я заниматься с Аликом не намерена. Мы решили, что высший пилотаж в супружестве – это платоническая любовь».

Клара, от удивления уронив иголку, которой штопала очередной носок Глеба, залилась краской.

– Посмотри вот на эти цветы, – не унималась Ната, вращая тяжелую хрустальную вазу с двадцатью девятью розами и чувствуя как ее распирает желание запустить этим букетом в раскрытое окно, – посмотри, разве он не прекрасен, разве он не в силах заменить двадцать девять половых актов?!

***

БОЛЕЗНЬ. Ночью у Веруси начался жар. Она горела, металась по постели, звала какую-то Соню, потом маму. Облепленная мокрыми полотенцами, которые то и дело меняли Клара и Катя с Наташей, Веруся вдруг потеряла сознание и начала биться в судорогах, хрипя и задыхаясь. «Скорая», вызванная сорок минут назад, не приезжала, Глеб кружил под окнами во дворе, встречая долгожданный белый, со зловещим крестом, «рафик».

Я не выдержал и вышел к нему. Он был так бледен, что это не могла скрыть даже ночная темень. Мы курили с ним до тех пор, пока не раздался шум подъезжающей машины и нас не ослепили фары ворвавшейся во двор «скорой». Глеб так посмотрел на меня, что я не мог не пойти за ними. В квартире стоял плач, Клара, промокая выступившую на губах Веруси кровавую пену, вдруг скользнула на пол и упала без чувств. Глеб вызвал еще одну «скорую». Я стоял на пороге Верусиной комнаты, обезумевший от страха за содеянное: все происходило так, как и должно было происходить на страницах моей злочастной рукописи. Я ущипнул себя, сновидение не исчезало: молодой врач всаживал иглу в руку притихшей умирающей девочки. На подушке, под спутанными волосами образовалось темное пятно пота: наступил кризис. Когда приехала еще одна скорая, Клару положили в гостиной на диван, сделали тоже несколько уколов. Катя хлюпала в изголовье Верусиной кровати, Глеб метался по квартире, Наталия давилась слезами на кухне, где готовила успокоительный отвар для всех нас… «Она вся в сыпи, а между пальцами у нее шелушится кожа… Я ничего не понимаю в болезнях…» Глеб волновался, глядя как молодой врач, сдернув одеяло с Веруси, поставил ее, бесчувственную и голенькую на ковер и растирая ее тело спиртом, ударил ее несколько раз по щекам, пока она не открыла глаза и не сказала хрипло: «Блядь, я тебе сейчас так вмажу…» Молодой врач просиял и тоже без сил присел на кровать. «А теперь спать и спать, обильное питье…» Я ожидал диагноза, но услышав его, удивился: «Корь и скарлатина одновременно. Исключительный случай… Завтра соберем консилиум». МОЯ же Веруся заболела воспалением легких. Я чувствовал себя беспомощным идиотом. Когда Клара пришла в себя, а две «скорые» уехали, мы все собрались на кухне, где Наталия налила нам по чашке горячего успокоительного отвара и отрезала по куску бисквита. Да, теперь уже настало время, когда и в отношении меня к этой семье, можно было сказать «мы».

Конец ознакомительного фрагмента.