Русская Зарубежная Церковь в первой половине 1920-х годов. Организация церковного управления в эмиграции - Андрей Кострюков

В ответ на это выступление митрополит Антоний заявил, «что предложение архиепископа Анастасия сводится к трем пожеланиям: 1) обратиться с воззванием ко всему свету, 2) ко всем русским беженцам и 3) отслужить панихиду за всех погибших за веру, Царя и Отечество». Согласно журналу данного заседания, Собрание единогласно приняло эти предложения[168].

Итак, решение о принятии двух обращений последовало уже в начале Собора, и через несколько дней текст одного из них (к беженцам) был готов. Однако предложение упомянуть в обращении династию вызвало среди участников Собора бурные споры, продолжавшиеся в течение нескольких дней. Большая часть священнослужителей, присутствовавших на Соборе, выступала против упоминания в обращении династии Романовых, справедливо считая это политическим вопросом. Наоборот, большая часть мирян была на стороне политиков. Вообще, некоторые священнослужители уже в первые дни Собора говорили, что на нем воцарился мирской дух: «На службах никто не бывает, священники в меньшинстве, епископы “стушевались”»[169].

Такой поворот событий был полной неожиданностью для инициатора Собора епископа Вениамина. «Конечно, – вспоминал архипастырь, – и я вместе с большинством духовенства был и против советской власти, и за монархию. Но мы не желали разжигать политические настроения и остались в меньшинстве»[170]. Архипастырь мечтал об освобождении Отечества от большевиков, вынашивал идею некоего крестового похода против засевших в России безбожников, но рассчитывал на христолюбивое русское воинство, на Белую Армию и ни в коем случае не соглашался впадать в зависимость от политических партий, в том числе и монархических.

Поскольку перевес был на стороне защитников упоминания династии, представители духовенства, в большинстве своем это предложение не поддерживавшие, попытались организовать «пресвитерский совет», который контролировал бы обсуждаемые вопросы с точки зрения канонов и церковной практики. Однако было уже поздно. Руководители Высшего монархического совета и их сторонники заявляли, что нельзя выделять священников в особую касту и ссылались на практику Московского Собора 1917–1918 гг., где мирянам была дана большая свобода. Попытки епископа Вениамина возразить, что на том Соборе был демократический дух, а теперь ситуация изменилась, ни к чему не привели. Монархисты шли к своей цели демократическим путем. В результате вопрос о пресвитерском совете был поставлен на голосование и создание его было отвергнуто с перевесом всего в несколько голосов. За создание пресвитерского совета проголосовало 24 человека (почти все священники, делегация из Константинополя, а также Бобринский и Львов), против – 30 человек (в том числе Марков, Трепов, Скаржинский, Махароблидзе, Масленников, Аносов, «все военные из Германии» и протоиерей В. Востоков). При этом было большое количество воздержавшихся, которые в столь накаленной атмосфере не смогли сориентироваться. «Священники задеты за живое <…> – записал в своем дневнике Н. М. Зернов. – Все погубили приглашенные политические деятели. Они победили представителей приходов и духовенство»[171].

Было ясно, что противостоять этому натиску невозможно. Выступления иерархов уже не могли изменить ситуацию. Многие из них стали склоняться на сторону мирян-политиков. 30 ноября выступил архиепископ Анастасий (Грибановский), занявший на Соборе довольно осторожную позицию.

В журнале заседания за это число сказано: «Архиепископ Анастасий говорит, что в Отделе[172] заговорил дух великих строителей Земли Русской, и вынесено было ЕДИНОГЛАСНОЕ решение относительно необходимости восстановления монархии в России. Но большинство членов находило необходимым не останавливаться только на признании принципа, а довести принцип до его логического конца. Оно считало необходимым указать, если не лица, то династию Романовых, в отношении которых мы связаны не только глубоким почитанием, но и присягой. Не так мыслило меньшинство: оно думало, что поднимать вопрос этот – значит низводить авторитет Церкви. В прошлом нет прецедента, так как Освященный Собор принимал участие в избрании Царя как часть Земского Собора. Каждый из представителей меньшинства переживал трагедию, так как долг члена Церковного Собрания вступал в коллизию с долгом русского гражданина. Они говорили – как ни дорог нам земной град, но град небесный нам дороже»[173]. Сам архиепископ Анастасий, относился, скорее всего, к тому меньшинству, о чем свидетельствует его подпись под заявлением о неприятии обращения с упоминанием династии. Однако перевес был не на его стороне.

Обстановка продолжала накаляться. По свидетельству митрополита Вениамина (Федченкова), один из членов Собора зачитал письмо «от какого-то “человека из России”, взывавшего: скорее дайте нам имя! имя! будущего царя! И все будет хорошо: в России ждут-не дождутся этого имени»[174].

Один из главных проводников идеи о необходимости упоминания династии Романовых Н. Е. Марков в своем выступлении обосновывал это тем, что большинство населения России настроено в пользу монархии, хотя и не может сказать об этом вслух. Вот как передает речь Маркова журнал заседаний: «Большинство Отдела не остановилось на принципе монархизма, единогласно принятом Отделом, а сочло долгом определенно высказать то, чего, при современном положении Церкви в России, когда даже Святейшему Патриарху грозит опасность, не могут сказать в России. Если мы здесь, говорит Марков, не вся Церковь, то мы та часть Ее, которая может и должна сказать то, чего сказать не может оставшаяся в России Церковь. Монархическое движение в России растет. Это подтверждается теми многочисленными письмами, которые получаются из России. Н. Е. Марков читает письма, где говорит о монархическом движении в России, что там ждут услышать лишь имя царя. Письма эти – голая правда и скоро заплачет тот, кто им не поверит. Народ русский ждет царя и ждет указания этого царя от церковного собрания, ибо самому народу ничего неизвестно о царе: там мрак, отсутствие знаний и страх. Мы должны сказать ему все, что знаем о судьбе Романовых. Но и нам точно неизвестно, жив ли Великий Князь Михаил Александрович, жив ли наследник Цесаревич Алексей Николаевич? А ведь Наследнику мы приносили присягу, приносили ее не на базаре, а в храме. Что же? Снял ли кто-нибудь эту присягу? Если она действительно снята, то Церковное Собрание должно это сказать и приветствовать революцию, объявив о низложении Дома Романовых»[175].

Итак, прежде всего, Марков, ссылаясь на письма, делает вывод о популярности монархии в России. Конечно, на основании писем делать вывод о ситуации в стране было нельзя. На самом же деле никакого, даже формального анализа политических настроений в России не проводилось. Но члены собрания не могли не знать, что Царская власть была к 1917 году непопулярной, что в Учредительное Собрание прошли вовсе не монархические партии, и что Белая Армия воевала отнюдь не под монархическими лозунгами. Говоря о росте монархических симпатий в России, Марков выдавал желаемое за действительное. Кроме того, указание на ожидание царя страждущим русским народом рассчитано исключительно на эмоции членов Собора. «Призыв Собора объединиться вокруг законного представителя Дома Романовых, – писал Н. Зернов, – был вдохновлен примером подобного послания, выпущенного Собором 1613 г., когда Михаил Федорович был выбран на царство <…>. Сейчас трудно представить, что политические деятели в 1921 г. не видели полного несоответствия между настоящим положением и тем, которое занимали соборяне в начале XVII века; ясно, что воззвание, составленное в 1921 г. в подражание 1613 г., являлось полным анахронизмом»[176].

В связи с этим становится понятным, что воззвание «Чадам Русской Православной Церкви в рассеянии и изгнании сущим» никак не могло произвести на русский народ такого эффекта, какое производили некогда грамоты Патриарха Гермогена.

В своем выступлении Марков вспоминает о присяге царю, которую никто не снимал. Здесь докладчик лукавит. Несомненно, что и иерархам не хотелось теперь вспоминать ни о своем признании достижений Февральской революции, ни о поминовении Временного правительства. Теперь Марков ставит вопрос ребром: если вы не желаете упомянуть имя династии, значит, вы признаете революцию и свержение царя, если же вы против революции, то должны поддержать упоминание о династии в обращении.

Наконец, от упоминания конкретного имени наследника царского престола зарубежных монархистов удерживала только неизвестность участи царевича Алексея и младшего брата Императора великого князя Михаила[177].