…Вот, скажем (Сборник) - Линор Горалик

…Вот, скажем, классицист Ш. рассказывает студентам, что при разговоре о культуре Римской империи следует помнить, насколько невелика была прослойка подлинно образованного населения. И что вся интеллектуальная элита времен Цезаря могла бы поместиться в два-три автозака.

…Вот, скажем, в своей студенческой юности архитектор Г. немножко подрабатывал Дедом Морозом на новогодние праздники, друзья из ГИТИСа его устроили. А поскольку Г. всегда был человеком тихим, нежным и одиноким, то новогодние студенческие гулянки он не любил и с удовольствием выезжал на частные заказы в саму, собственно, новогоднюю ночь, тем более что платили за такие выезды отлично. И вот будущий архитектор Г. в положенные 11 часов вечера приходит по назначенному адресу в дедморозовской шубе, бороде во всю морду, шапке, сапогах, подготовленный. С мешком, в котором какая-то пластмассовая чепуха в качестве подарков. Ждет под дверью назначенной квартиры назначенных одиннадцати часов, звонит. Открывает дверь рывком красивая женщина лет тридцати. «Деда Мороза вызывали?» – вежливо спрашивает архитектор Г. И тут женщина начинает страшно на него шипеть. Отскакивает и говорит, чтобы он не смел к ней прикасаться. Изумляется, что он вовремя и трезвый. И говорит, что он тут вообще только благодаря Паше, который там вот в комнате его ждет, готовится. И архитектор Г., сильно оробевший от этого всего, порывается что-нибудь сказать, но тут в коридор выбегает маленький мальчик в зеленом маскарадном костюме и шапочке и начинает громко произносить стишок. Про то, что он – «огурчик соленый, сорт самый хваленый! Дед Мороз нас дожидается, представленье начинается!». Тащит архитектора Г. в гостиную и сажает в специально выдвинутое вперед кресло. А в углу толпятся еще дети, человек восемь. И толстый румяный человек, явно тот самый Паша, отец семейства, весь сияет, как режиссер на премьере. Дети начинают показывать спектакль, и архитектор Г., человек ответственный, считает своим долгом внимательно их слушать, но ему ужасно мешает эта женщина, которая стоит у него за креслом и все время что-то злобное шипит, а он даже ответить не может, только «хо-хо-хо» да «славно, детки!». А женщина шипит ему в ухо, что он небось Пашу презирает, а Паша – святой человек, отец, у которого всем надо учиться, собрал детей со всего подъезда, чтобы взрослые могли нормально попраздновать. И что одно дело – двоих родить, а другое дело – двоих любить. Так что только минут через десять архитектору Г. удается понять, что дети изображают оливье. Кроме мальчика-огурчика, есть девочка-колбаска («Я вкусная колбаска, мягкая – просто сказка! Со мной оливье вкуснее и всем традициям вернее!»), мальчик-горошек («Я горошек самый сладкий, я для вас созрел на грядке! Меня из банки высыпай, ложкой-вилкой помешай!»), мальчик-яйцо («Я яйцо не простое, а самое-самое крутое! Меня порежут в оливье, и я достанусь всей семье!») и девочка-морковка. Девочка-морковка. Лет двенадцати. И бедный архитектор Г. может только говорить «хо-хо-хо», а женщина эта стоит рядом с ним, и от нее прямо пышет ненавистью, ни разу она не улыбнется ни колбаске, ни огурчику, а пьеса между тем гениальная пьеса, в ней Деду Морозу отведена своя роль: то дети ему на колени садятся, то за бороду дергают, то в мешок пытаются заглянуть – принес ли он с собой, значит, огромную ложку, чтобы кушать оливье. А женщина эта начинает шипеть, что он небось думает, что она все это ему говорит, потому что он ей небезразличен. И что – конечно, небезразличен, у них двое детей и общая молодость, у них была любовь, как в сказке, и вообще. И начинает всхлипывать. И бедный архитектор Г., которого продолжают макать в оливье, гладит ее осторожно по ноге – ну такой жест сострадания. И тут она начинает гладить ему шею. Довольно энергично. А спектакль тем временем доходит до кульминации: выход Паши, главный момент. И Паша сообщает: «А я майонез – я творению венец! Наше оливье слеплю в одну счастливую семью!» И дети начинают водить хоровод. А Дед Мороз не может к ним присоединиться, потому что держит эту прекрасную грустную женщину за попу, а она ему пальчиками расправляет кудри на затылке. А потом Паша сообщает, что сейчас Яна с Андрюшенькой нам споют, а мы будем аккомпанировать им на тарелках. И все начинают аккомпанировать на тарелках, а Деду Морозу дают серебряное блюдо и половник, и даже мама соглашается постучать двумя кофейными чашечками друг об друга. И архитектор Г. любит рассказывать, что в целом получился прекрасный вечер, такой семейный и теплый, и хозяйка дома его очень нежно поцеловала на прощанье в щеку и погладила по ватной бороде, и заплатили ему нормально, а что это было – он до сих пор не знает и знать не хочет.

…Вот, скажем, двое литературных критиков во все время выступления поэта Гандлевского не слушают поэта Гандлевского, но с большим уважением беседуют о творчестве поэта Гандлевского громким шепотом.

…Вот, скажем, немолодой дирижер Н. говорит, что в юности, конечно, мечтаешь о психотерапевте-стоматологе: это обезболим, это вырвем. В зрелости – о психотерапевте-слесаре: тут починим, там подрихтуем. А к старости, говорит немолодой дирижер Н., начинаешь мечтать о психотерапевте-могильщике: «а вот это мы обмоем, подкрасим и похороним».

…Вот, скажем, переводчик Г. нашел прекрасный способ решать проблемы своих детей. Вернее, добиваться от своих детей того, чтобы они сами решали свои проблемы. В ответ на любое нытье с попытками переложить дела на отца переводчик Г. стал задумчиво говорить: «Почему я, взрослый человек, должен собирать „Лего“, разбросанное по всей комнате?», «Почему я, взрослый человек, должен лезть под ванну за сливой?», «Почему я, взрослый человек, должен в четвертый раз смотреть „Вверх“?» (Тут отдельная проблема с тем, что переводчик Г. боится фильма «Вверх», он про смерть и одиночество, но почему он, взрослый человек, должен объяснять это каким-то козявкам?) И вот за пару месяцев применения такой стратегии дети, к радости переводчика Г., не просто стали меньше к нему приставать, а превратились, по его мнению, в гораздо более самостоятельных людей: «Лего» сами упихивают в мешок с рисом, что закатилось под ванну – то там и лежит, приятно пахнет, «Вверх» сами ставят, сами вынимают, сами папе насильно пересказывают. И переводчик Г. всем эту систему очень рекомендует. А потом однажды заходит в ванную – а там в пустой ванне сидит его семилетний сын П., закрыв глаза, и бормочет: «Почему я, взрослый человек, должен обо всем этом думать? Ну почему я, взрослый человек, должен обо всем этом думать?» И переводчику Г. становится немного нехорошо, – но что уж теперь-то.

…Вот, скажем, литератор О. взял себе привычку каждый раз, когда при нем начинают вести патриотические разговоры о Врагах России, ласково спрашивать собеседника, не встает ли у того комом в горле торт «Наполеон».

…Вот, скажем, актер Д. обнаруживает на задворках провинциального англоязычного городка секс-шоп «Indira». И решает, что это, конечно, должно быть такое специальное место для девочек с daddy issues. Ходит мимо него три дня и все думает: надо привезти что-нибудь жене. Надо привезти что-нибудь жене. Привезти и сказать: «Вот, знаешь, мне тут попался секс-шоп „Indira“, и я подумал…» Раньше он никогда в секс-шопы не заходил, он вообще довольно целомудренный человек, но тут в нем прямо играет бес злобной шутки, невозможно удержаться. И он решается вечером последнего своего дня в этом маленьком городке, заходит. Там, понятно, интеллигентная, доброжелательная девочка в очках, с синими пирсингованными бровками деликатно его расспрашивает, и он говорит – ну, daddy issues. И девочка говорит: oh, this is so normal, it’s such a basic human problem, тут совершенно нечего стесняться и вообще секс-шоп – та же психотерапия, он молодец, что пришел. И актер Д. даже немножко успокаивается и расслабляется. А девочка говорит, что сейчас они вместе непременно что-нибудь придумают и подберут. Только сначала нужно лучше понять проблему, so, please, tell me a bit more about your daddy. И потом ночью актер Д. почему-то долго плачет, не может заснуть.

…Вот, скажем, израильский полицейский К. останавливает на дороге явно превышающего скорость пианиста Ш. Пианист Ш. все понимает, но слезть со скутера не может: к его спине примотана монтажной лентой гигантская человекообразная плюшевая собака, а к спине собаки примотан десятикилограммовый пакет апельсинов, который, в свою очередь, для сохранности примотан к сиденью скутера. Пианист Ш. начинает извиняться и просит быстренько выписать ему штраф, а потом отпустить – он едет на день рождения к дочери, везет подарок и сырье для соковыжималки. Израильский полицейский К. говорит, что тоже все понимает и у него своих трое, но правила есть правила: пока человек не слезет со скутера, он не может выписывать штраф, а то вдруг этот человек как рванет… Пианист Ш. объясняет, что он не рванет, ему это невыгодно, он едет на день рождения к дочери, вот подарок, вот апельсины, он опаздывает, ему голову проедят, он просто хочет получить штраф и медленно-медленно ехать дальше. Израильский полицейский К. говорит, что ему тоже голову проедят, он опаздывает на похороны и очень хочет просто выписать штраф и тихо ползти в направлении кладбища, но, пока человек не сойдет со скутера, этот план невыполним. Сейчас мы порежем монтажную ленту, пианист Ш. слезет со скутера, и мы все спокойно сделаем – тем более что начать день рождения можно и без апельсинов, а подарок никуда не убежит. Тогда пианист Ш. предлагает израильскому полицейскому К. «маленький рефрейминг»: вот гигантская человекообразная плюшевая собака, она едет на день рождения к дочери, везет еду и апельсины. Нельзя начать день рождения без стейка, гигантская дочь гигантской человекообразной плюшевой собаки сидит там голодная вместе со всеми своими гигантскими маленькими гостями, ждет свою еду – то есть его, пианиста Ш. Без апельсинов еще как-то, но неужели израильский полицейский К. позволит гигантским человекообразным плюшевым щеночкам сидеть голодными? Израильский полицейский К. уже сдался, он уже выписывает штраф, и от благодарности пианист Ш. чувствует себя обязанным поддержать разговор, он спрашивает, кого израильский полицейский К. собирается отправить сегодня в последний путь. «Явно не того человека», – бурчит израильский полицейский К., а пианист Ш. сочувственно говорит: «Ну ладно, не надо так. Не всю же жизнь вы будете полицейским. Может, вы еще учиться пойдете, может, все еще наладится…» Тогда израильский полицейский К. сует в карман уже почти довыписанный штраф, прячет ручку и начинает снова требовать, чтобы пианист Ш. слез со скутера. И все это время гигантская человекообразная плюшевая собака сидит, нервничает, ничего не понимает.