…Вот, скажем (Сборник) - Линор Горалик

…Вот, скажем, художница К. рассказывает, что в какой-то момент проснулась в ужасном состоянии, в неизвестно чьей квартире, в неизвестно чьей постели и в неизвестно чьих трусах. И поняла, что ей пора остепеняться, просыхать и завязывать. И поехала к родителям в Тулу. Вечер, чай, диван, старосветские умиления, телевикторина. Ведущий спрашивает: «Какое животное Библия описывает словами: „Вот его сила в чреслах его и крепость его в мускулах чрева его; поворачивает хвостом своим, как кедром; жилы же на бедрах его переплетены; ноги у него как медные трубы; кости у него как железные прутья“?» «Стриптизер! – кричит с дивана мама художницы К. – Стриптизер!»

…Вот, скажем, архитектор П. выясняет, что и она, и ее жених не хотят традиционной свадьбы с тортом, каблуками и лимузином, а хотят спокойно провести день с арбузом, кедами и лошадками. И к счастью, семьи архитектора П. и ее жениха полностью разделяют их взгляды и очень такой вариант приветствуют. Находят приятное место за городом вроде турбазы – лошадки, шашлыки, воздух, речка, радость. Приезжает вся компания, человек тридцать, администратор их встречает, знакомит: вот, значит, Павел, он вам поможет со всем, что для шашлыков, и с лошадками, а вот Таня, она покажет, где ваши домики, белье постельное выдаст, ну понятно. И вот Павел и Таня со всеми знакомятся, помогают раскидать по домикам рюкзаки, слово за слово: а вы что отмечаете? А у нас свадьба, вот в белой футболке невеста, а в красных кедах – жених. И через полчаса все уже разливают пиво и кормят лошадок шашлыками, и тут из-за ближайшего домика появляются Таня и Павел. На Павле пиджак вместо спортивной куртки, и ведет он за собой лошадку Манечку, всю в бумажных цветах и с белым седлом, к которому завитыми ленточками привязана бутылка шампанского. А на Тане платье с блестками, каблуки цепляются за траву, но Таня мужественно несет перед собой тортик, купленный в ближайшем сельпо, и лошадку Манечку от него отгоняет. И Павел, отведя в сторону жениха, говорит: ты, мужик, не парься, это от нас, мы это в счет не поставим. Я тоже женился без копейки денег, но свадьба – это ж раз в жизни, надо, чтобы красота была, надо, чтобы запомнилось.

…Вот, скажем, учительница А. говорит подругам, что после тридцати шести лет и трех разводов ей стало ясно: лучшее, что есть в браке, – это она.

…Вот, скажем, глубоко верующий поэт З. очень тяжело переносил то, что его немолодые родители упорно остаются советскими атеистами старой закалки, и время от времени пытался вести с ними теологические диспуты. Какие диспуты: эти люди жизнь прожили с книгами Зенона Косидовского, поэт З. им про Ноя как символическое воплощение надежды на зерно добра в каждом человеке, они ему – про то, сколько тираннозавр съедает за день. Поэт З. – про то, что истории из Писания – это окно в мир прошлого, настоящего и будущего, они ему – про Пушкина, Горького и Нодара Думбадзе. Поэт З. даже готов был смириться с тем, что родители с утра до ночи смотрят Первый канал, – при всем своем к этому каналу отвращении – думал, может хоть оттуда наберутся чего; нет, крымнаш крымнашем, были великой страной и будем великой страной, а вот это вот все – это мракобесие, зря Путин с попами связался. И тут вся история с Крымом и пенсиями. И поэт З. звонит папе и ласково говорит: «Папа, а папа… Вот есть в Писании такая история: народ Израиля очень приуныл и начал терять веру, а Аарон прошел по всему народу и отобрал у всех золотые украшения, а из них отлил большую-большую статую и поставил на площади как символ, знаешь, единства и могущества. И народ та-а-а-ак приободрился!» А папа ему говорит: «Иди в жопу, Зося» – и вешает трубку.

…Вот, скажем, литератору Д. рассказывают, что представителей племени масаи не едят дикие звери. Масаи ходят через джунгли, а звери вообще ничего. И литератор Д. немедленно рассказывает об этом на ближайшем дачном сборище своему тестю К., большому патриоту в новом смысле слова. И говорит, что у масаи так проверяется национальная принадлежность. Как кого заподозрят в том, что у него, например, мама еврейка или дедушка дагестанец, так его выпихивают в джунгли ночью и смотрят, что будет. Собирают то есть консилиум диких зверей и советуются. И очень эффективно получается, в том числе в качестве, ну, воспитательной меры для наблюдающих за процессом детей. Чистота племени сохраняется удивительная, все масаи, знаете, голубоглазые блондины, два метра ростом, глаза голубые, свирель за поясом и вообще титаны духа (ну то есть про голубоглазых блондинов он не говорит, тесть же не идиот, но риторика такая). И начинает рассуждать о том, что во всех русских народных сказках Иванушке и медведь кланяется, и волк служит, и вепрь дикий под ним за золотыми яблоками скачет. И все зовет тестя в лес прогуляться, подышать. Зовет и зовет, зовет и зовет.

…Вот, скажем, журналист П. каждый день много лет подряд ездит на автобусе из тех едреней, где он живет, в те едреня, где он работает, и обратно – и все мимо здания на одном из центральных бульваров, поражающего журналиста П. очень внушительной вывеской «Центр психического здоровья». И вызывает это у журналиста П. совершенно понятные мысли и про едреня, и про собственную жизнь, и про то, что надо работать, работать, работать, а не вот это вот всё. Ну, он работает, потом переходит туда, куда почти все переходят рано или поздно, и там тоже с отвращением работает, потом еще раз переходит и с нарастающим отвращением работает, но теперь, конечно, в гораздо меньших едренях, – и так далее. И, как положено целеустремленному, стойкому к отвращению человеку в любой истории про Москву, журналист П. дорабатывает наконец до какого-то сносного дохода, покупает за не вполне человеческие, но терпимые деньги квартиру на одном из центральных бульваров и идет по этому бульвару пройтись. А на здании уже, естественно, написано: «Центр психического здоровья переместился». Без указания – куда, или что, или как. Но журналист П. очень четко чувствует, что лично он некоторым образом в происшедшем однозначно виноват. И все так чувствуют. И это он тоже чувствует.

…Вот, скажем, очень пожилая дама К., бывший артиллерист, между прочим, рассказывает, что в детстве и юности не научилась ни любить пирожные, ни играть с дорогими игрушками, ни носить красивые платья, ни курить, ни пить шампанское, потому что мама ей всегда говорила: «Вот ты привыкнешь к хорошему, а потом придут и заберут». «Мама», – говорила тогда еще юная К. – Ну сигарету-то у меня кто заберет?!» А мама ей говорила: «Дура ты».

…Вот, скажем, современному художнику Р. друзья из небольшого европейского города пару лет назад рассказали, что когда-то они жили в столице примерно напротив дома тамошнего президента. И в один прекрасный день они осознали, что у президента скоро закончится каденция, то есть, нормальными человеческими словами, что сосед скоро переедет, а когда они его в следующий раз увидят – бог весть. Они взяли и написали на бумажке: «Дорогой сосед, мы знаем, что ты скоро съезжаешь, – а ведь мы так и не познакомились. Приходи к нам в субботу часа в четыре, мы сделаем салат и покажем тебе нашего французского бульдога, он смешно пускает слюни. Твои соседи из дома такого-то, квартиры такой-то». Бумажку приклеили скотчем на забор президентского жилища и пошли на работу. Вечером приходят – у них тоже скотчем на калитку наклеена бумажка: «Дорогие соседи из дома такого-то и квартиры такой-то, что захватить и можно ли тоже привести с собой собаку?» Повидались, выпили, уронили на телохранителя остатки салата, отлично провели, словом, выходной. И вот современного художника Р. эта история так впечатлила, что он решил: а чо? Написал на большой бумажке крупными буквами: «Дорогой Владимир Владимирович! Я Ваш сосед такой-то, живу буквально за углом от Вас, на Варварке. У Вас, я знаю, через две недели выходит второй срок; вы вот съедете, а мы так и не познакомились, а теперь когда еще увидимся. Приходите в субботу часа в четыре, жена приготовит лазанью, а я покажу Вам дедушку, он смешно пускает слюни». А потом современный художник Р. взял эту бумажку, завернул в нее кирпич, повесил его себе на шею и медленно спланировал в Москва-реку с Большого Каменного моста. Нет, последняя фраза – это неправда, конечно. Но от этого в целом ничего не меняется. Ни от чего ничего не меняется.

…Вот, скажем, литератор Г., монархист и патриот, был приглашен в приличный дом, где ему показали человека, который в нашем государстве Главный По Икре. Этот человек, угощая собравшихся продуктами икорного производства, рассказал среди прочего, что растить осетра – дело дорогое и долгое, потому что у самки половое созревание наступает примерно на восьмой год («Во втором классе!» – охотно поддакнул литератор Г., которого обычно в приличный дом не пускают). Поэтому убивать самку осетра ради икры – чистое безумие, а вместо этого есть такая техника, как «доение». Рыбина весом в 20 килограммов – суровая, костистая, колючая – ростом вымахивает примерно с человека («Во втором…» – охотно начал литератор Г., но ему наступили на ногу). Доит осетрицу (осетруху? осетрину?) бригада из шести человек: двое держат, один подрезает яйцевод, еще двое проглаживают руками брюшину, а бригадир говорит рыбе ласковые слова, дышит с ней вместе на три счета и материт подопечных. Литератор Г. был от этой истории в восторге и почему-то узрел в ней что-то этакое, почвенное, могучее и громокипящее. «Какая страна! – повторял он весь вечер. – Какого осетра родит! Пять осетроводов доят одного осетра! Один осетр, родимый, кормит, значит, пятерых осетроводов, и бригадира их, и начальство этого бригадира, и директора завода – всех этот один осетр кормит, рыбонька такая, славная наша морская буренка». Но когда на столе появилась третья, а потом и четвертая порция осетрового продукта, литератор Г. стал скучнеть. Он думал о том, что осетры наверняка чувствуют себя отчужденными от процесса труда и его продуктов; что икра оказывается для осетра чем-то внешним, не принадлежащим к его собственной сущности. Что осетр при этом могуч, суров и темен, малограмотен, но самобытен и хищен и что ласковые слова бригадира – это всего-навсего «революция сверху», приходящая обычно слишком поздно. И что такую ситуацию мы уже имели в совсем недалеком историческом прошлом, и как она закончилась – все очень хорошо помнят, и что, между прочим, в прошлый раз все тоже началось какой-то корабельщиной. И чем дальше литератор Г. представляет себе судьбу, ожидающую в определенном случае этих самых пятерых осетроводов, их бригадира, начальника этого бригадира, директора завода, а особенно всяких литераторов-монархистов, тем сильнее, к сожалению, ему хочется взять еще этой мягкой русской икры.