Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

отказывать Петру в превращении России в Российскую Империю. Когда Пушкину по документам открылась картина того, как «наша двинулась земля», он остановился и сделал паузу, собираясь обдумать возможность охвата всего движения в целом, но у Пушкина не возникало сомнения в том, что движение совершалось петровскими указами и действиями, в том числе кнутом. Иначе, без указов и кнута, не было бы ни кораблей, ни клея. Реформатор начинал на «берегу пустынных волн», преодолевая инертность видевших в нем антихриста.

Дурной человек во главе доброго дела – таков Людовик в изображении Вальтера Скотта. Таким представлял себе Людовика и Пушкин: «тиран, но тиран по системе и убеждению, с целию, к которой двигался он с силою души необыкновенной». Целью короля-интригана, лгуна и предателя было объединение его королевства. Не только друзей и сторонников, он отца родного не пощадил, и всё ради того, чтобы из разрозненных областей собрать страну, Францию. А к чему стремится наш «король», затеявший перестройку? Каков его «замысел заветный», говоря языком из «Короля Лира»? Людовик, как его понимал Вальтер Скотт, был в сущности последний подлец, но цель у него оказалась благородной. Именно оказалась. Человек был плохой, хорошую цель перед ним поставил ход событий. Другого исполнителя исторической задачи не нашлось. Историей выдвинутый и поставленный в историческую ситуацию тиран был неволен преследовать иную задачу, если хотел сделаться властелином страны. Дело шло к тому, складывались централизованные государства, править король мог при условии, если страна станет единой державой, и кроме подлеца из подлецов у истории не нашлось под рукой другого проводника созидательной идеи. Какими бы пороками ни страдал монарх-собиратель, пороки способствовали достижению созидательной цели в борьбе с благородными, но своенравными баронами, сломить которых можно было только вероломством. Благородные бароны разрывали страну, подлый король объединял. Пусть подлый, зато способный, хотя бы как интриган. Со студенческой скамьи нас этому учили: роль личности в истории. Конечно, смотря какой личности и в какой истории. В 1917 году переворот у нас был совершен собранными в кулак, одержимыми идеей, возглавляемыми гениальным стратегом-конспиратором, охранение же находилось в дряблых руках, единственное исключение оказалось устранено, причем сами же охранители и устранили.

Так было и в послереволюционной борьбе. Сталинскую победу над оппозицией историк Анатолий Иванов объясняет совпадением личных интересов Сталина с интересами страны[214]. Совпадение способствовало, но не само же по себе победу принесло. Для осуществления предопределенной политики нужны проводники, обладающие силою души необыкновенной. «Сталин был серьезнее всех», – говорил нам старший сотрудник, секретарь Каменева. Яков-Ефимыч даже показывал по-актерски мины на лице Зиновьева, обличавшие его несерьезность. В августе 1991 года интересы «путчистов», быть может, и отвечали интересам большинства, но заговорщики, желая сохранить страну, сильны оказались той слабостью, которая заговору только мешала, как свидетельствует своими глазами видевший происходившее[215]. А Горбачев разве не прекратил холодную войну? Не прекратил – проиграл. «Окончание холодной войны, – сказал он (журналу «Тайм»), – было преподнесено Соединенным Штатам как подарок». В обмен на домик на морском берегу?

Спектакль

«После разговора с Бушем, Горбачев развлекал своих генералов, делясь с ними впечатлениями о спектакле, который они вместе с женой видели несколько дней тому назад».

Сергий Плохий. «Последняя Империя. Конечные дни Советского Союза», Нью-Йорк: «Бейсик Букс» (Основные книги), 2014.

Спектакль, о котором Горбачев рассказывал генералам, был поставлен в театре им. Вахтангова по роману Торнтона Уайльдера «Мартовские иды». К переводу романа я писал предисловие, жанр, по назначению, апологетический, не критический, но всё же по мере возможности высказался[216]. Роман мне казался искусственно-измышленным, поэтому я и не посмотрел спектакля. Но кто же знал, что Цезарь явится на московской сцене накануне государственной катастрофы, как явился он перед революцией Пятого года в Московском Художественном театре!

Спектакль во МХАТе с идеей «Рим времен Цезаря» в стиле историзма даже избыточного служил поводом для иронических шуток[217]. Доставалось гусю, жарившемуся на сцене, рассказы о нем поражали мое воображение с детских лет. Роман, использованный вахтанговцами, – другой жанр: притча, положим, на исторической подкладке, но без достоверно известного. Шекспир, выводя на сцену Юлия Цезаря, следовал доступным ему историческим источникам, а Торнтон Уайльдер, по образованию археолог, источники прекрасно знавший, напротив, старался, по его собственным словам, показать Цезаря, который бы источникам не соответствовал. Юлий Цезарь в шекспировской пьесе – великий правитель, падение которого послужило началом гражданской войны. В интеллектуальном романе «Мартовские иды» Юлий Цезарь представлен как всякий человек, играющий разные общественные роли, но преследующий свою цель. Какую?

В романе Уайльдера Цезарь ищет внутреннего умиротворения, и больше думает о своих стихах, чем об интересах его державы. Увлечение Цезаря стихотворством не придумано романистом, это есть в источниках, но представлено непропорционально по отношению к истинным интересам единственного в своем роде государственного деятеля. Источники единодушны: Гай Юлий Цезарь отвечал вошедшему в словари понятию кесарь, самодержец, об этом, в частности, говорит и его отношение к лошадям. Он был великолепным всадником, но когда бывал на ипподроме, то лишь присутствовал, демонстрируя свою причастность к интересам большинства, а сам делал два дела, краем глаза следя за квадригами, продолжал просматривать государственные документы.

Вахтанговскую постановку удалось мне посмотреть в полной записи на Интернете. У вахтанговцев наши зрители увидели то, что им показывали и чего старался не показывать в своём романе американский писатель. Автор романа, культурный антрополог, смотрел на историю с позиции вечности – не злободневности, а Вахтанговский театр внушал зрителям злободневные намеки.

Горбачев нередко вспоминал Рим. Его спрашивали, как он представляет себе введение у нас рыночной экономики, и реформатор отвечал, что рынок существовал ещё в Древнем Риме. «Обращаясь к удивленным генералам, – пишет Сергий Плохий, опираясь на показания горбачевского помощника Черняева, – Горбачев им говорил, что находит сходство между последними днями Римской Империи и временем, в котором мы живём».

Генералы, которых старался отвлечь от насущных проблем Горбачев, это его военные советники на переговорах с Бушем-старшим. Советники считали, что Горбачев идёт на недопустимые уступки, а Горбачев их развлекал и отвлекал рассказами о спектакле, который они с женой посмотрели, и вместе с ними смотрела вся партийно-государственная верхушка. Генералам Горбачев говорил: возьмут его и, как Цезаря, уберут! Так понимал намеки Горбачева его помощник Черняев, так понял помощника советолог Плохий, так Горбачева должны были понять генералы.

А что если Горбачев, намекая на исторические параллели, думал, как обрисованный американским романистом Цезарь, о другом – о своём? Не о судьбах Советской Империи, а, скажем, о жизни с женой в домике на