Ливень в графстве Регенплатц - Вера Анмут

стала скрывать Патриция. – Впрочем, как и предыдущую. Я очень любила твоего отца, Густав, и мне тяжела мысль, что его больше нет рядом со мной.

– А я спал отлично, – сказал Густав, проигнорировав лирический вздох матери, – и никакие мысли и переживания меня не тяготили. Нужно будет послать кого-нибудь к лекарю за сонными каплями для вас.

– Не стóит. У меня они есть.

– Тогда вы должны их использовать, а не мучиться бессонницей по ночам.

Густав вернулся к разбору бумаг. Он действительно выглядел, как человек, которому угрызения совести не причиняли беспокойства. Сначала Патрицию опечалил этот факт, но потом она успокоила себя, решив, что, возможно, холодное сердце для правителя лучше, чем сердце излишне чувствительное.

– Маргарет решила завтра уехать домой, – завязала Патриция новый разговор.

– Вот как? – равнодушно отозвался Густав, не отрываясь от чтения. – Она же хотела остаться здесь до конца месяца.

– Ну вот, передумала.

– Зря. Спасибо, что хоть на свадьбу осталась.

– Ты всё-таки решил жениться на Гретте?

– Конечно. Я же сказал, что сразу после похорон обвенчаюсь с Греттой. – И подняв на мать глаза, Густав добавил. – Я не меняю своих решений, как моя ветреная сестра.

– И венчание состоится сегодня?

– Да, сегодня вечером. Аксел уже всё подготавливает и уговаривает отца Михеля.

Как это всё не по правилам, не по-людски. Не нравились Патриции планы сына, однако возражать она не стала.

– Я заметила, что Гретта не спускалась к обеду ни вчера, ни сегодня, – после небольшой паузы сказала Патриция. – Ты держишь её взаперти?

– Вас не должен тревожить этот вопрос. – В голосе молодого человека зазвенел лёд.

– Но надеюсь, к венцу она пойдёт не в кандалах?

– Уверяю вас, к венцу Гретта пойдёт совершенно свободной и добровольно.

– А после свадьбы опять запрёшь её?

– Это будет зависеть от её поведения.

Патриция понимающе покивала головой. Если Гретта окажется глупой и не найдёт подхода к мужу, жизнь её станет ужасной. Патриции неожиданно стало жаль бедную девушку. Не ласкова к ней судьба оказалась.

– А почему барон Хафф уехал, не простившись ни с кем? – вновь поинтересовалась Патриция.

– Значит, ему так надо было, – отрезал Густав, и к его ледяному голосу добавился колючий взгляд.

– А Клос Кроненберг? И Кларк?.. Я не видела их даже на похоронах…

– Скоро увидите.

– Где же они сейчас?

– В темнице. Я обвинил их в убийстве моего брата и моего отца.

Патриция была крайне удивлена и… даже немного напугана.

– Но зачем тебе это нужно? – не понимала она. – Лекарь Гойербарг сообщил всем, что Берхард умер от лихорадки, и общество приняло такую версию…

– У меня свои интересы. Позже я отпишу королю Фридриху, чтоб он приехал вершить открытый суд. Кроненберги, безусловно, будут казнены, их семья сослана, а обширное поместье Кроненберг вернётся в границы Регенплатца. Всё будет сделано мирно и по закону.

Патриция смотрела на Густава с нарастающим ужасом. Как быстро и как жёстко начал он действовать. И как неожиданно. Получалось, что она совсем не знала сына своего.

– Какие же доказательства их вины ты представишь королю?

– Найду несколько свидетелей. Позволю лекарю рассказать правду. И у меня будут на руках признания самих Кроненбергов, которые они обязательно дадут под пытками.

– Пытками… – ахнула Патриция. – Но ты поступаешь не по чести, сынок. Подумай, разве кто-нибудь поверит, что Клос Кроненберг, лучший друг Генриха, крёстный отец Берхарда…

– А скажите, мама, – тихо, с растущей дрожью раздражения произнёс Густав, остановив речь матери, – когда мой отец творил в Регенплатце суды и законы, вы тоже вмешивались со своими вопросами, советами и убеждениями?

Патриция опешила. Никогда Густав не позволял себе так разговаривать с ней. Что случилось с ним теперь? Почувствовал власть, безнаказанность? Но она же не какая-нибудь подданная, она его мать, и с ней он должен считаться. Должен! Гордость Патриции была задета. Она встала и с достоинством ответила:

– Да, я давала советы Генриху, и представь себе, он к ним прислушивался.

– Ну а я не буду! – твёрдо заявил Густав, так же поднявшись с места. – Мне безразлично, что вы думаете о моих действиях. И если уж они вас столь тревожат, то впредь я не стану посвящать вас в мои планы. И вас прошу больше не беспокоить меня расспросами, а тем более вашими советами.

– Но, Густав…

– Живите спокойно, матушка, отдыхайте, занимайтесь вышивкой и садом.

– Ты указываешь мне на место? – Патриция едва дышала, сдерживая слёзы обиды.

– Нет. Просто не хочу, чтобы вы стали моим врагом.

Слёзы накапливались и уже блестели в глазах. Она любила его, боролась за него, вложила в него душу, посвятила ему жизнь свою, а он за одно лишь неверное слово готов был сделать её врагом. Её, родную мать! Как Густав жесток. Обида буквально душила.

– Хорошо, я уйду, – проговорила Патриция. – Я не стану вмешиваться в твои дела. Но знай, твоя грубость больно ранила меня, обидела.

Женщина сделала паузу, ожидая услышать извинения сына, однако они не последовали. Густав молчал, и его синие глаза продолжали излучать холодное равнодушие. И тогда обида переросла в злость.

– Почувствовал власть над людьми, силу? Угрожаешь родной матери? Не гневи меня!..

– А то что?

– Я тебя прокляну.

–И это мой сын, мой сын! Ради рождения которого я рисковала жизнью! Из-за которого я спорила, воевала с мужем! Я покрываю его убийство, я простила ему смерть моего любимого супруга, а он смеет мне грозить, закрывает мне рот, отталкивает от себя! За что мне такое, матушка!

Дав волю рыданиям, Патриция жаловалась своей матери Магде Бренденбруг. Старая женщина сидела молча, не перебивая стенания дочери, и по её застывшему лицу нельзя было определить, какие эмоции вызывали в её душе эти жалобы.

– Не ожидала я, что Густав станет столь жесток ко мне, – продолжала Патриция, утирая влажным платком слёзы. – Я же всегда помогала ему, защищала. Молилась за него! Неужели он всё это забыл? Если б вы видели взгляд его, такой холодный, что казалось, упади я в тот момент замертво, он не пожалел бы меня, а может даже и обрадовался бы.

– Ну, это ты преувеличиваешь, – отмахнулась Магда.

– Вовсе нет. Вы говорили, что мы сами взрастили в Густаве жестокость. Что ж, я согласна. Но не жестокость же к родной матери, от которой он видел только добро и ласку!

Стерев со щёк ручейки слёз, расстроенная женщина несколько раз печально всхлипнула. Горько, как горько на душе. Даже когда она узнала об измене Генриха, ей не было так обидно, даже когда в её доме появился сын от его любовницы, она не чувствовала себя столь