Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

юноше. Это – зародыш презрения, который должен испытывать общественник, активный строитель нового общественного уклада, к мещанину, к обывателю. <…> Но, устанавливая законность этого чувства самоудовлетворения, самоуважения, нельзя не коснуться и уродливой его крайности…» – вот ее-то и надлежало называть комчванством[855].

Вышеописанными «мелкобуржуазными уклонами» страдали десятки студентов[856]. Так, например, в разрешении партийных вопросов у Петра Александрова «замечается обывательски-мещанский уклон»[857]. У Михаила Шамеса обнаружили «интеллигентский уклон… отсутствие пролетарского инстинкта»[858]. Михаил Ежов имел «крестьянский уклон» – проявил себя как «партийно не сложившийся человек»[859]. Характеристики пестрели моральными назиданиями: «посбавь спесь», «не будь развязан», «искорени франтовство»[860].

Авторитаризм, например, нарушал фундаментальные ценности, такие как равенство и товарищество, столь дорогие большевикам. Про Моисея Колчинского было сказано, что ему не хватает коммунистической «чуткости» – он третирует товарищей[861]. «Замкнутый» человек Савинов Петр Дмитриевич (3-й кружок 2‐го созыва) был раскритикован за «насмешливость»[862]. «Прямота» могла значить открытость и искренность, но также граничить с хамством и грубостью. Так часто характеризовали неотесанных рабочих, например Таисию Петрову. «Петрова ссорится часто с товарищами, которых способна оскорблять», – говорили о ней. «Есть большая доза комчванства»; «Она очень прямая»; «Резко высказывает свое мнение по недостаткам, не считалась с тем, что это нетактично. <…> Нехорошие стороны: несдержанность, взвинчена, резко прерывает всех». Мэри Левицкая считала, что «прямолинейность» Петровой «нетактична, выражается в грубости». Несмотря на все это, в характеристике записали, что Петрова «товарищ хороший»[863].

Мог ли человек с ненадежным характером быть достойным коммунистом? Однокурсники Шкляровской Софьи Григорьевны (3‐й кружок 2‐го созыва) считали, что она «человек колеблющийся»: «По анкете сочувствовала до Октябрьской революции с. д. группе»; «Имеется подхалимство, и любит приврать». Кое-кто заметил в Шкляровской «хитрость» и «ленивость» и настаивал, что она «несамостоятельная». «Проглядывалось» преклонение перед авторитетами. В дискуссии очарованная Троцким Шкляровская утверждала, что, говоря о молодежи, он «вовсе не имел в виду мазать ее по губам». «Точно так же, – продолжала она, – Троцкий своим письмом вовсе не имел в виду санкционировать выступление рабочей оппозиции. Если же, тем не менее, Зиновьев обвиняет его в этих грехах, то это объясняется его демагогическим подходом к вопросу». Шкляровская защищалась: «Я чутка и не подхалимничаю. У меня есть авторитарность к людям, которые умнее меня».

Противоположность неуверенной в себе Шкляровской – Федулаев Ефим Васильевич, который считался чванливым коммунистом. Во время дискуссии он говорил мало, так как уровень товарищей казался ему не заслуживающим внимания. Но он все-таки соизволил сказать, что «задержка перехода к рабочей демократии объясняется переходом от военщины к гражданственности, ибо при низком уровне масс есть благодатная почва для фракционности. Политика запрещения [фракций] исторически оправдывается. Случаи партийного терроризма, несомненно, были, но… если и были перебарщивания, то с ними ЦК всячески боролся»[864]. Стасюк распознал в Федулаеве «желание показать свое превосходство. <…> Затем у него имеется неправильный взгляд на жизнь ввиду вращения его в среде люмпен-пролетариата». «Высокомерие есть, – согласился Рыбаков Анатолий Николаевич, – [к сожалению] наша среда повлияла на него не в сторону коллективизма». Гуркин смотрел на вещи шире: «В армии нужен индивидуализм для поддержания своего авторитета, теперь же другая среда и это он изживает»[865]. Федулаев признал, что ему необходимо работать над своим характером. «Индивидуальность есть, утайки знаний нет, а невступление сразу в разговор объясняется необходимостью для меня продумать этот вопрос. <…> Моя цель – быть коммунистом-марксистом»[866].

Многие товарищи пришли в университет прямо из Красной армии – их автобиографии могли быть оценены по-разному в зависимости от того, как они говорили об этом опыте. В то время как участие в военных действиях было «козырной картой», выпячивание армейских заслуг могло быть принято за слепую преданность Троцкому, источнику и распространителю авторитаризма.

Многие считали, что «военщина» сделала Бойцова Дмитрия Александровича «высокомерным». Товарищи все как один соглашались: он чрезмерно критиковал верхи. «У Бойцова замечается несерьезный подход к работе партаппарата, – заметил Рыбаков. – Это значит, что он не понимает строение нашей партии». «В нем есть партизанщина, – добавил Федоров, – которую я усматриваю из факта не заполнения им анкеты, а то есть отрицательная черта, не желающая централизации». «Военщина на Бойцове отпечаталась, – соглашался Гордеев. – В армии ему как комиссару не возражали… Бойцов говорит [о] вопрос<ах>, которые еще сам не продумал». «Отрицательная черта т. Бойцова», по мнению Левакина, заключалась в том, что «происходя сам из рабочих, он не поддерживает с ними связи». Со слов Агапова, «у него проскальзывал антисемитский душок и легкомысленное отношение к некоторым работникам… партийного аппарата». Александр Потапов, живший с ним в одной комнате, настаивал однако, что чего-чего, а вот «антисемитизма у Бойцова нет». Его просто спровоцировал Мордух Гайдамак, который «просил рассказать какой-то анекдот относительно евреев»[867].

Сам Бойцов первый признал свои «недостатки», но просил рассматривать свою личность в развитии. «Военщина на мне отразилась – в положительном смысле, обтесала меня, в отрицательном [выработала] щегольство. <…> За портфелями я не гнался, а наоборот, чувствуя свою слабость, я несколько раз просил понижения должности. Партизанщина в действительности есть… ее изживаю».

Никто не спорил, что «посты комиссара в армии дали отрицательный отпечаток», но была общая уверенность, что он их изживет. «Бойцов не отрицал партийной организации, а говорил лишь свои замечания о некоторых недостатках работников партаппарата, – поясняли товарищи. – Он свое слово не ставил выше всего, а волновался он ввиду своей нервозности». На Федулаева Бойцов «произвел впечатление как закомиссарившийся член партии», но, добавил тот, «это в нем изживается, хотя в нежелательном темпе, т. к. забота о себе у него еще большая»[868].

Разбор Рагожникова Михаила Николаевича, политические воззрения которого можно описать по-разному, законспектирован особенно небрежно, хотя сам случай можно назвать хрестоматийным.

В материалах обсуждения Рагожникова на 4‐м кружке 3‐го созыва просматривается вся сложность герменевтики себя. Набор качеств коммуниста, нюансы при их установлении раскрывают тонкости в оценке состояния души. Студенты отличали поведение («дисциплину») от внутреннего настроя («выдержанности»), убеждения («теоретическую позицию») от наклонностей. Вопросы этики ставились ребром: насколько партиец должен быть активным, открытым, преданным, подчиняться ли ему партии любой ценой или же можно сохранять определенную автономию мысли. Перед нами отличный пример высоких ожиданий от опытного, авторитетного большевика. Почему Рагожников занял пассивную позицию во время дискуссии? Почему его голос редко звучал во время прений?

Здесь мы сталкиваемся с проблемой «выявления»: открытый враг, даже самый заклятый, считался менее опасным, чем тот, который скрывался. Нельзя было препятствовать герменевтическому проекту. Партиец должен был говорить, «проявлять себя», без устали производить тексты, с