Ковчег-Питер - Вадим Шамшурин

то почему не преобразились их лица, глаза, осанка?» Пальчиков боялся, что его подозрения станут явными для отца Иоанна, – подозрения, что уголовники приставлены к отцу Иоанну не как охранники, а как надсмотрщики, что они спекулируют на церкви, что обдирают церковь. Пальчиков боялся своими домыслами, лежащими тенью на лице, опечалить сердце отца Иоанна. Отец Иоанн был похож на другого отца Иоанна – Крестьянкина.

Пальчикову казалось, что суровый дьякон теперь поглядывал в его сторону союзнически, словно говорил: «А вы что думаете, я ведь и иконы перецеловываю каждый божий день, словно чищу их от этой грязи, от этих помощничков, от дурных людей в храме».

Ближе к причастию народ в церкви начал переминаться с ноги на ногу, придвигаться к алтарю. Пальчиков пошел на выход. Он увидел, что его побег перед причастием заметил отец Иоанн. Пальчикову мнилось, что отец Иоанн приговаривал уходившему: «Ничего, ничего, не переживай, потом причастишься, сегодня тебе не надо, сегодня не то получится, сегодня иди со спокойной душой». Пальчиков чувствовал, что этот прощальный, оправдательный взгляд отца Иоанна теперь для него, для Пальчикова, был полезнее причастия. Словно отец Иоанн ему сказал: «Ты не смотри на людей, ты учись верить сам. А в церковь приходи. Приходи, когда сможешь. В церкви тебе будет хорошо, вот увидишь. И не пей, не пей этот год».

Пальчиков шел по улице обрадованный и благодарный отцу Иоанну. Вспоминал его понятливые, добрые глаза. Таких мягких глаз, ясности которых не мешали даже слезы, Пальчиков ни у кого не видел.

23. Дюков

Иргизов поручил Пальчикову выпуск рекламного буклета.

Пальчиков вспомнил о Дюкове. У Дюкова была собственная типография, и он названивал Пальчикову все чаще и чаще, предлагал свои услуги. Видимо, бизнес у Дюкова угасал или уже угас. Пальчикову хотелось надежного подрядчика, но и Дюкову хотелось помочь. Дюков был шутником. Но шутливость Дюкова перемежалась лирическими отступлениями, что и придавало веселому дюковскому нраву внушающую доверие законченность.

Пальчиков вспомнил, что любимым словечком у Дюкова была «хиромантия». «Хиромантией» он называл то или иное блюдо, погоду, одежду, местность и даже собственную печатную продукцию. Когда люди удивлялись его лексическим кривляниям, он пояснял: «Но не называть же это порнографией. На порнографию сие не тянет. А вот хиромантией – самый раз».

У Пальчикова оставались сомнения: обращаться ли к Дюкову. Одно дело – весельчак на вечеринке, и другое – когда ему заказ доверяешь. С обаятельного приятеля разве можно спросить? С человека, с которым вам было так смешно? Пальчикова настораживала праздность Дюкова. Но что-то тянуло именно к Дюкову. Пальчиков вспоминал дюковскую внезапную хандру – признак дельного человека. Хотя, быть может, и не хандра это вовсе была, а банальный похмельный синдром. Сквозь тоску у Дюкова просвечивала сосредоточенность. Пальчиков помнил, как Дюков рассказывал о том, как он обычно стрижется. Посидев в кабаке, он идет стричься, потому что запах хорошего виски подчеркивает новизну прически. На следующее утро, опять под мухой, он является в тот же парикмахерский салон и просит освежить себя легкими движениями ножниц. «Вы же вчера стриглись», – говорят ему. «Ну что вам, жалко?» Пальчиков думал, что Дюков чудит безысходно.

Пальчиков вспоминал, каким Дюков был в паломническом туре по Европе. Пальчиков там с Дюковым и познакомился – во время туристической поездки. Дюков выпивал и угощал в Риме, Венеции, Салониках, Афинах, Софии. Только в одном городе он был трезвым, молчащим, сгорбленным, в белом пиджаке с поднятым воротом, часто с закрытыми глазами – в Бари. Здесь Дюков в одиночестве, вне группы поднимался и спускался по улочкам, долго стоял на камнях у Адриатического моря – задумчиво, недвижимо, на ветру, поэтически. Ни Пальчиков, ни кто другой не спрашивал у Дюкова, что с ним случилось. В следующем населенном пункте Дюков опять начал выпивать, угощать, беседовать и подтрунивать.

Вопреки всем опасениям Пальчиков решился-таки поехать к Дюкову с фотографиями и текстами для будущего буклета. Офис Дюкова показался Пальчикову затаренным, с множеством перегородок. Работники выглядели свободолюбивыми, нелюбезными, готовыми к дерзости. Дюков сидел в отдельном отсеке. Там пахло сырой пылью давнего запустения. До визита Пальчиков воображал рабочее место Дюкова в двух вариантах: либо неухоженным углом, что и обнаружил, либо шикарными апартаментами. Середины у Дюкова быть, казалось, не могло.

В турпоездке Дюков производил впечатление человека не только простодушного, но и богатого. Глядя на Дюкова, можно было сделать вывод, что в России везет бизнесменам жизнерадостным и намеренно нерасчетливым. Что искушение гранью для этих людей тем менее опасно, чем более желанно. Как-то в старинном готическом отеле Дюков размашисто вышел на балкончик, и, если бы Дюкова не придержали, энергии его шага хватило бы, чтобы проскочить балкончик и рухнуть с высоты на булыжную мостовую. Лихость этого шага не была притворной, а вот то, что Дюков не предвидел, что балкончик может быть миниатюрным, было, конечно, притворством.

Дюков теперь встретил Пальчикова странно – заискивающе. От образцов дюковской печатной продукции веяло прошлогодним снегом. Дюков сказал, что дизайнер подумает над концепцией буклета, шрифтами, мульками. Как-то так получилось, что Пальчиков пригласил Дюкова пообедать. Не торчать же двум товарищам в офисе. «Ты меня угощаешь?» – удивился Дюков. «Конечно, – ответил Пальчиков. – Начинаем делать буклет». Пальчиков неуклюже хохотнул, потому что произнес последние слова зачем-то покровительственно.

Пальчиков видел, что со времени совместного путешествия Дюков сдал: скулы у него начали плавиться, подбородок размякать, шея становилась ниже. Прежде ситуативная хандра наэлектризовывала худобу Дюкова. Теперь тонкими выглядели лишь ноги. Тот же насмешник Дюков говаривал: «Никого не минует чаша сия – сия одутловатость». Пальчиков видел, что без него Дюков весь день заставлял бы себя томиться перед компьютером.

В ресторане лихорадочность сменилась в Дюкове радостью, и эта деликатная радость не торопилась становиться вальяжной. Дюков шутил, признавался, что он, как всякий неуверенный человек, любит парадоксы, что он жизнелюб, хотя и мизантроп. Они говорили о кризисах в жизни мужчины, о том, что оба начали толстеть. Дюков сострил, что есть калории, а есть килокалории. Он сказал, что на тело надеяться нет смысла, в теле обитает возраст. А вот лицо, вслед за душой, может оставаться молодым до глубокой старости и при этом кротким, интеллигентным, что бывают морщины глубокие, но молодые. Приятели говорили об одиночестве. Дюков сказал, что некоторые на свою свадьбу так не торопятся, как он торопится на чужие. Он сказал, что его порода не состоялась, что его сын духовно не близок ему, так же, как он, Дюков, в свою очередь не был близок своему отцу. В нашем саду яблоко падает далеко от яблони. Мы сами по