Ковчег-Питер - Вадим Шамшурин

себе. Таких людей невозможно признать богатыми или талантливыми, даже если такие люди действительно богаты или талантливы. О таких людях отзываются скептически: «И вы хотите, чтобы его причисляли к богатым? Полноте вам!» или «И вы хотите, чтобы его считали гением? Окститесь!» Дюков признался Пальчикову: «Я уже не буду никогда богатым. А как хотел, как верил!»

Пальчикову нравилось быть задушевным с Дюковым. «Я, – признавался Пальчиков, – когда думаю о себе, думаю не о жизни, а о смерти». – «Это хорошие думы, – восклицал Дюков. – А вот гламурные люди думают о том, что скоро технологии дадут нам бессмертное тело. Только нужно до него успеть дожить. А пока гламурные люди сокрушаются: мы такие изысканные, гигиеничные, экологичные, такие совершенные, однако одно архаичное “но” нам отравляет красивую жизнь: мы по-прежнему не можем не ходить в туалет, по-прежнему не можем не испражняться, по-прежнему не можем не вонять. Это, мол, крайне несправедливо и несовременно. Хочется им сказать: так в чем проблема? Становитесь людьми духовными. Нет, не хотят быть духовными, по-настоящему чистыми. Лишь телесно чистыми хотят. Нет ничего более скоропортящегося, чем так называемый современный человек. У современного человека во все века был только один вопрос к Богу: почему в мире так много несправедливого? Не вопрос, а упрек: почему Ты не хочешь устранить несправедливость?» Пальчиков добавил: «Кажется, Богу и самому интересно, что из человека в итоге получится». – «В каждом человеке, – отозвался Дюков, – даже самом законченном злодее есть последнее хорошее – человеческая слабость, слабость к миру, слабость перед правдой мира. Эта слабость ведет к покорности, раскаянию, покаянию. Покаяние дает силу. Новую, добрую, светлую. Меня радует, что в современном мире есть шаги к духовному, технократичные шаги, но к духовному. Воистину дух веет, где хочет. Материальное стремительно оцифровывается в нематериальное, осязаемое в неосязаемое, громадное в призрачное. Может быть, электронное – это подобие духовного, движение к нему, а не подмена его. Смешно, когда мы развелись с женой, я оставил ей все свои книги, собрания сочинений. Мне их было совершенно не жаль. Зачем? Все есть в интернете. А в двадцать пять лет я думал, как я буду жить без своей библиотеки, если с ней что-то случится?» Пальчиков спросил Дюкова: «А ты тоже развелся?» – «Да», – усмехнулся Дюков.

Пальчиков знал, что Дюков подведет его с буклетом. Не нарочно, невольно. Пальчиков думал, что Дюков теперь не боится быть обманщиком – нелепым, обреченным. Говорил напоследок, что сделает буклет недорого, по дружбе. Значит, не сделает как нужно. Сделает какую-нибудь хиромантию. Каким, грустил Дюков, у мошенника должно быть лицо? Лицом располагающего к себе человека.

Пальчиков вспоминал других обманщиков. Они не были похожи на Дюкова, при обмане у них на лицах вилял хвостик от обмана. К дюковскому лицу было не подкопаться: оно выглядело сердечным и замкнутым.

«Много в мире обманщиков. Втюхать хиромантию, схватить деньги, пожелать хорошего дня – и поминай как звали. Я тоже обманщик. Разве нет? – думал Пальчиков. – Важно в последний момент взглядом сказать о лжи, понимании обмана. Важно, чтобы сиганувший в кусты увидел этот взгляд. Важно, чтобы понимание мерзости стало взаимным».

Пальчиков думал, что верит Дюкову как родственной душе, Дюкову-банкроту. Пусть обманет или найдет в себе силы не обмануть.

24. Однокашники

Если тебя считают неприятным человеком однокашники, значит, ты, действительно, неприятный человек. Почему тебя не любят люди, надо спрашивать не у твоих родителей, детей, бывшей жены, об этом надо спросить у друзей юности.

Пальчикову казалось, что однокашники не любят его до сих пор. Помнят, но не любят. Пальчиков не виделся с ними двадцать пять лет. Он знал, что все эти годы Макс, Побудилин, Генкин периодически встречались, и, когда речь заходила о нем, теплоты для него не отыскивалось. Считалось, что он не нуждается в теплоте. Почему-то однокашникам он казался непотопляемым – слабым, но везучим. Он казался им нелюбезным притворщиком, интровертом-прощелыгой. Этот выкрутится, с этим ничего не произойдет, этого почему-то не жалко. Если этому будет плохо, так ли плохо ему будет на самом деле? Вот когда с ним случится что-то стоящее, вот тогда мы его и пожалеем. Пальчиков знал, что не любили они его сообща, а как относился к нему каждый отдельно, он не знал. Только Беседин его любил, только Беседина он однажды встретил лет пять назад. Но Беседин был спившимся и просил на похмелье. Пальчиков не знал, жив ли теперь Беседин. И еще Пальчиков как-то столкнулся с Шафраном на Невском, но Шафран сделал вид, что Пальчикова не узнал. Быть может, он его по-настоящему не узнал. Шафран был не из тех, кто будет отворачиваться нарочито. Шафран скажет прямо: «Рад тебя видеть, старик. Но сейчас, извини, тороплюсь». Шафран даже не добавит: «Как-нибудь в другой раз».

Пальчиков почему-то свыкся с мыслью, полагали однокашники, что все его насмешки, эскапады, издержки нелепого карьеризма должны сходить ему с рук, нужно, мол, почитать за честь, что он идет по вашим головам. Пальчиков недоумевал, неужели он действительно выглядел в их глазах столь пренебрежительным и априори прощаемым, неужели он действительно шел по головам? Он хотел им сказать: во мне – не самодовольство, а самонадеянность, не пренебрежительность, а беспечность. Вероятно, бывает чувство – хорошее, но не видимое, как неразвитая данность. Ведь бывает любовь никакая, но в своей сути она тоже любовь.

Пальчиков помнил, что поначалу Макс, Побудилин, Генкин (каждый на свой лад) пытались переиначить его, внушить ему, что он с ними одного поля ягода, внушить ему то, что они почему-то понимали давно, а он нет: что он, как и они – никто. Говорить об этом, что ты никто, не нужно, но знать нужно. Говорить о себе плохо так же некрасиво, как и говорить о себе хорошо.

Макс приучал его к современным зарубежным авторам – Ивлину Во, Кортасару, Беллю, Бахман, Воннегуту, Беккету, отучал от советских – Проскурина, Бондарева, Анатолия Иванова, Тендрякова, Трифонова. Генкин водил Пальчикова в рок-клуб и на Жанну Бичевскую. Побудилин знакомил Пальчикова с подружками своих любовниц. Даже Шафран однажды предложил Пальчикову выступить с докладом о гностицизме Тютчева на тайной квартирной конференции. Пальчиков полюбил Ивлина Во, но Трифонова не разлюбил, Пальчиков полюбил Жанну Бичевскую, а к Константину Кинчеву остался равнодушным. Ни с кем из побудилинских девок Пальчиков не переспал. Доклад о Тютчеве подготовил, но диссидентскому заседанию предпочел пикник на Заливе.

Однажды Макс выгнал Пальчикова из своей коммуналки. Выгнал в три часа ночи на улицу. Макс любил дремать в уголке, в двух шагах от застолья. Максу показалось, что пьяный Пальчиков провел