В поисках утраченных предков (сборник) - Дмитрий Каралис

— Наш человек! — вырвалось у меня.

— Что-что?

— Нет, ничего. Вы ставите под сомнение и решение Геральдического комитета Российского Сената об отнесении рода Бузни к древним боярским родам?..

Нет, этот факт он не ставил под сомнение, просто немножко сомневался в отдельных династических связях.

Когда мы вернулись вдрызг мокрые в наш уютный флигель и я свинтил с бутылки пробку и плеснул в чарки, чтоб согреться, Эмиль И., румынский писатель, потомок русских староверов, бежавших с Дона на Дунай еще во времена Петра Первого, пояснил:

— Просто этот господин не любит русских. Вы приехали в то время, когда вся Румыния занимается подачей документов для реституции недвижимости. Возможно, он думает, что вы хотите забрать что-то из румынской собственности. Например, королевский дворец в Бухаресте. Судя по вашим документам, у вас есть на это права! — Эмиль засмеялся. — Ничего, я вас сведу с профессором истории из моего университета, он вам поможет…

Профессора найти не удалось, он еще не вернулся с каникул, но к генеалогу, не любящему русских, мы еще раз сходили, и я разложил перед ним на столе подборку документов:

— Не могли бы вы показать, в каком из них, на ваш взгляд, содержится ошибка?

— Нет-нет, я так не говорил, у меня у самого были предки из рода Бузни…

— Что? — воскликнул я. — А кто именно, по какой ветви?

— Сейчас точно не помню… У человека так много предков… Я проверял эту схему — смущает средний возраст мужчин, в котором они производили на свет потомство…

А ведь точно! Меня это тоже смущало! Иной раз семейная связь провисала, как старая бельевая веревка: между отцом и появлением сына-наследника лежало до пятидесяти лет. И моя мама — старшая дочь в семье деда, родилась, когда ее отцу было сорок семь, и я родился, когда ей было сорок два… В среднем, мои предки умещались по три поколения на столетие вместо традиционных четырех, что не противоречило правилам генеалогии, но… Может, кого-то потеряли в поколенной росписи? Или это традиция рода — растянутый репродукционный период мужчин? Один предок, в седьмом колене от меня, имел маленьких детей, когда ему было хорошо за шестьдесят; может, жены были новые, молодые?

Мы расстались, ни в чем друг друга не убедив. Но я насторожился и, вернувшись в Россию, написал о сомнениях Румянцеву, после чего бросился проверять все родовые схемы параллельными источниками.

Сходилось!

Я вздохнул с облегчением: верной дорогой идем, товарищи! Нам чужого не надо, но и свое не отдадим! Румянцев тоже оценил ситуацию: «Друг мой, я Вам говорил, что Румыния — не Россия, и не Молдавия. И амбициозности у тамошних исследователей хватает! Работать с ними крайне тяжело. Мы обсудили эту ситуацию с местными генеалогами, они того же мнения. Вам кланяется доктор Сильвиу Табак…».

…И следующим летом мы вновь отправились в Молдову, на этот раз в генеалогическую экспедицию на север страны, и жили на высоком берегу Днестра, в тридцати километрах от города Сорока, в селе Кременчуг, бывшей вотчине материнских предков. Поездку подготовил все тот же Николай Руссу, директор Литературного фонда Молдовы и возможный потомок соседей, обитавших на близких землях.

Пять сел цепочкой тянулись по крутому берегу Днестра, и я с мучительной нежностью воображал себе молодых прадедов и прабабушек, живших среди фруктовых садов, открывавших массивные двери церкви, слышал скрип колодезного журавля в их усадьбе, видел горбатый мостик, по которому стучат колеса повозок, здоровался на длинной улице с селянами, чьи предки знали моих предков, спускался по каменным ступеням в прохладную темноту гигантских подвалов-пещер, куда подводами свозили на зиму фрукты и выдерживалось в пузатых бочках доброе красное вино, а во время последней войны там прятались зенитки, а теперь пещеры стояли заброшенные, как и бассейны размером с футбольное поле, в которых при советской власти нагревалась вода из Днестра, необходимая для полива километровых яблоневых садов колхоза-миллионера, что владел во времена Советского союза родовыми землями семейства Бузни.

И председатель сельского Совета, по-молдавски примарь — Анатолий Пынзарь, что переводится как «Ткач», бывший главный агроном колхоза, закончивший в Москве Тимирязевку, в просторном доме которого мы остановились, возил нас по окружным монастырям, и мы нашли три церкви, построенные предками Бузни, а вот родных могил на сельских кладбищах не отыскали: надписи на огромных желтых крестах из местного известнякового камня котельца за два века съело время, и как мы ни отмывали их поутру, до жары, ни терли щетками со стиральным порошком, в лучшем случае удавалось разобрать два-три слова: «…раба Божья Марiя», что и видно теперь на многочисленных нумерованных фотографиях в экспедиционном отчете, который составляла моя жена Ольга.

Но потом в пахнущей плесенью и ладаном церковной пономарьке села Кременчуг мы нашли стопку «Исповедальных книг» за 1842–1867 годы со списком всех церковных прихожан и указанием степени их родства и возраста. И обнаружилось, что могилы сельского кладбища с более свежими, читаемыми, надписями начала XX века — наши! Женщины из рода Бузни выходили замуж и меняли фамилию… И архив мой стал прирастать новыми семействами, чаще всего географически близкого польского дворянства: Мелетицкие, Годлевские, Булаты…

— Они вас ждали, — листая толстые книги, с легкой ревностью сказал Анатолий. — Мне в руки не шли, а вы приехали, и они явились.

— Просто совпало, — сказал я.

Священник был в отъезде, и стопку книг полуторавековой давности нам выковырял из-под кучи церковного хлама дьячок, которого я настырно попросил поискать любые старые бумаги — мы надеялись найти метрические книги, не сданные в архив.

И книги эти — клад бесценный! — принадлежали старой, ныне не существующей деревянной церкви Святого Николая, выстроенной в конце 1770-х годов моим прямым пращуром Константином Бузни, о чем свидетельствовала «Ведомость церкви», также найденная среди пыльных бумаг.

Над тем местом, где находился в старой церкви алтарь, теперь оградительно стоял каменный сарайчик с кованым крестом над двускатной крышей. В сухом полумраке тускнели церковные хоругви и старые иконы. «Здесь живет ангел», — сказал дьячок, и мы перекрестились вслед за ним.

В этих же слежавшихся книгах мы обнаружили пращура нашего гостеприимного примаря: «отставной солдат Георгий Федорович Пынзарь, 51 год» и обнялись с Анатолием на высоком берегу Днестра — на земле наших общих предков.

И я уже знал из документов кишиневского архива, что мой прадед Николай Иванович в 1859 году после смерти родителей продал свою часть имений родному брату, отставному капитану, и перебрался в более обрусевшую Подолию, что лежала на другом берегу Днестра — в город Каменец-Подольский. И в исповедальных книгах — своего рода паспорте села — с разделением прихожан на сословия и указанием их возраста нашлось подтверждение тому: сорокалетний прадед и его жена Альфонсина Викентьевна, католического вероисповедания, двадцати пяти лет от роду, с 1859 года в записях уже не встречаются. Это та самая польская красавица, чья цветная дагерротипия в возрасте «совсем юной девушки» упоминается в дневниках моего деда.

Казалось бы, пустячок, вычислил год рождения прабабушки — 1833-й, а приятно: еще одна клеточка заполнится. И таких клеточек мы с женой заполнили во время нашей летней генеалогической экспедиции в Молдову изрядное количество — родовое древо затучнело новыми плодами.

Все было складно: поместья найдены, исхожен взятый под охрану государства парк с тенистыми каменными дорожками, дубами, кленами, грабами, буком, редкими деревьями бинго, разрушенной эстрадой, старым каменным колодцем с глубокой ледяной водой, сфотографирована школа с каминами и резными потолками — бывший господский дом, обхожены старинные каменные амбары и конюшни из желтого известняка — на их фоне можно было снимать фильмы из старинной жизни…

Одно из поместий — в деревне Ярово — гигантским зеленым лугом сбегало к Днестру, где у берега смотрелись в воду несколько высоких пирамидальных тополей и старые сосны — остатки давней прибрежной аллеи. Слева зелень склона ограждал густой гребешок колючей английской акации. Анатолий сказал, что в последние годы ее втихаря вырубают на дрова, но она снова растет…

И ломило зубы от ледяной воды — колодец был и в пещере, куда мог заехать и развернуться грузовик, и вода на удивление оказалась вкусной.

Но где родился мой дед Александр Николаевич Бузни, дворянин-бунтарь и профессор химии в одной реторте, по-прежнему оставалось тайной и не давало мне покоя…

Свидетельство о рождении моего будущего деда, а правильнее сказать — выпись из церковной метрической книги, нашлась в фондах «Каменец-Подольского жандармского управления» вместе с протоколами его допроса по делу о переписывании и распространении прокламаций в марте 1880 года.