Поколение - Владимир Николаевич Ерёменко

он не моряк, а пират. Ты не такой… К маю мы дом будем сдавать. Если у тебя к тому времени в семье не наладится, могли бы однокомнатную выделить.

— Не наладится.

— Заладил. По-всякому бывает. По нескольку лет не живут, а потом сходятся, и все будто заново. А у вас дети, о них тоже надо думать.

И вдруг, опять схватив за локоть Лозневого, Сыромятников шагнул вперед и, загородив ему дорогу, остановился.

— Я ведь тоже интересовался. В моем институте произошла эта история. Знаешь, у них ни черта ничего не получается. Вишневский сам по себе, а Раиса Васильевна сама по себе. Вначале вроде бы шло дело к этому, а вот как ты приезжал и дал ей вольную, все порушилось. Мне об этом и секретарша моя говорила. А у нее, сам знаешь, нюх…

— Это уже не имеет значения, — ответил Лозневой. Он хотел произнести эту фразу как можно равнодушнее, но она прозвучала как радостное: «Так вот оно в чем дело?» Тут же осудил себя за этот нелепый порыв злорадства, но сделать с собою уже ничего не мог. Он был и рад этой неожиданной надежде, и боялся ее. Боялся потому, что надежды никакой не было, а была все та же неопределенность, которая измучила его. И все же эта весть будто встряхнула все в Лозневом. Он слушал сердитые слова Сыромятникова, но они для него теперь уже приобрели другой смысл.

— Ты не руби сплеча, не перечеркивай. Семьи бывают всякие, и держатся они тоже по-всякому. Любовь да совет не всем удается сберечь до конца жизни, а люди живут и детей растят. Жизнь, мил человек, она такая, недаром говорят: на веку, как на долгой ниве, все бывает. Я не только с тобою так говорю, и твоей Раисе сказал.

Лозневой удивленно замер, метнув недобрый взгляд.

— Ты не закипай, не закипай, — вновь мягко взял его под руку Сыромятников. — Твоего мужского самолюбия не ущемлял. А сказал ей, как и тебе, то, что думаю. Поздно вы, добрые люди, решили перестраивать свою семейную жизнь. Теперь уже не вы в ней одни хозяева, а и дети тоже. Она знаешь как на меня при этих словах посмотрела — будто я ее ударил.

Лозневой попытался высвободить свой локоть. Он еле сдерживал себя, чтобы не накричать на старика. Чего он суется в их жизнь? Олег Иванович никому и никогда не позволял этого, даже родителям Раи. Сыромятников знал, как может вспылить Лозневой, но лез напролом, будто судил не чужую, а свою собственную жизнь.

— У меня и с Вишневским был разговор.

— Борис Федорович! — рассерженно выкрикнул Лозневой. — Вы зачем все это затеяли? Кто вы? Отец? Партбюро? Какое ваше…

— Ты не закипай и не кричи. И если своего ума не нажил, слушай других.

— Не хочу говорить, — отрезал Лозневой.

— Стой! — рявкнул Сыромятников и тряхнул его за локоть. — Я тебе и отец, и партбюро, и старый брюзга в одном лице. И не кричи на меня.

— И вы тоже.

— И я тоже. А сказать я все равно тебе скажу. Вишневский уходит из нашего института. Хоть и жалко мне такого специалиста, а пусть идет, пусть голову не дурит замужней женщине. Я ему так и сказал…

— И что же это за порядки такие идиотские у нас, — рванулся от Сыромятникова Лозневой. — Каждый считает себя вправе лезть в душу. — Он отскочил на несколько шагов и прокричал: — Неужели вы думаете, что кто-то со стороны может разобраться в нашей жизни лучше, чем мы сами?

— Ты высказался?

— Нет, не высказался.

— Ну высказывайся.

— Давайте прекратим. Есть же границы…

Сыромятников вздрогнул, рассерженно засопел, рванулся ответить, но ничего не сказал, а лишь беззвучно пошевелил старческими губами. Его грузная фигура обмякла, он сразу беспомощно сник, и Лозневой вдруг увидел, какой Сыромятников старый: дряблые щеки обвисли, губы жалко дрожат, глаза вылиняли.

Лозневой хотел уйти, но передумал. Ему стало жалко старика.

— Поверьте, дорогой Борис Федорович, это как раз тот случай, когда даже всесильная общественность не вольна ничего сделать. Вы можете уволить с работы Вишневского, повысить в должности меня или, наоборот, отстранить от работы меня и сделать руководителем лаборатории Раису Васильевну, но вы не сможете ничего изменить в наших взаимоотношениях, не можете, потому что не можем ничего сделать и мы сами. Как оно идет, так пусть и идет.

— Ты, Олег Иванович, вроде бы уже и немолодой, и жизнь тебя стегала, а рассуждаешь как мальчишка. Никто не должен вмешиваться. Это по книжкам не должен, а в жизни всегда вмешиваются.

— Так это же и плохо! — выпалил Лозневой.

— Может, и плохо, но вмешиваются. Человек живет среди людей, а не на необитаемом острове. Хочешь не хочешь, а жизнь твою все равно судят люди. Может, неправильно, несправедливо, но все равно судят, от этого ты никуда не уйдешь и с этим надо считаться. Дело не в вас, а в детях. О них надо думать. Поэтому и говорю.

— Родители не душегубы, — пробурчал Лозневой. — И если бы знали, как наладить свою жизнь, то, наверно, сделали бы. В том-то и дело, что не знают и не могут. И никто не знает.

— Мистику, Олег Иванович, разводишь. Все проще, чем ты думаешь. В сватовстве на Руси тоже был свой резон. Родители выбирали детям жениха или невесту исходя из своего жизненного опыта, и не всегда эти браки были несчастливы. Сейчас некоторые женятся по объявлению, и статистика доказывает, что их браки нисколько не хуже других. Супружеская любовь и согласие приходят по-всякому, по-всякому они и уходят.

Лозневой молчал. То удушье и злоба на старика, которые вспыхнули в нем в начале разговора, прошли. Он мог уже слушать его спокойно, хотя и не был согласен ни с одним его словом. Старик рассуждал о том, чего никогда не знал или что давно напрочь забыл, и спорить с ним бесполезно. Но в его словах был и здравый смысл, когда он говорил о детях. Конечно же, теперь дело не столько в нас, сколько в детях. Он и сам давно знает, что именно так, но может ли понять это Рая? Если Рая действительно не встречается с Вишневским, то это могло произойти только из-за детей.

Сыромятников уже говорил о делах института. Он рассказывал о том, что сейчас, когда трубопроводы пошли в глубь Заполярья, в крупных северных городах по их проектам закладываются заводы по производству блоков и блок-боксов.

— Создается база для нового индустриального метода, — стараясь включить в разговор Лозневого, неестественно громко сказал он. — А