Дочь Волдеморта - Ночная Всадница

— Ага. Только завтра. Я по тебе соскучилась, и вообще мне надо побольше валяться в кровати.

— Ты хотела сказать: отдыхать? — насмешливо прищурился ее супруг.

— О нет. Я не устала…

* * *

Они уснули под утро, когда Гермиона всё же наконец утомилась. Возможно, от избытка эмоций этого дня ей приснился очень живописный сон. О недавних событиях. Гермионе снился точный до мельчайших подробностей их первый день пребывания в Васильковке. Когда, дослушав отчеты следователей и участкового, они с Генри пошли допрашивать Павла Марина в комнате, отведенной под палату заключенному…

…Комната была маленькой, стены выкрашены голубой краской, потолок давно небелен, пол истоптанный, грязный. На простой железной кровати под тонкой простыней лежит и смотрит прямо перед собой арестованный — сильно постаревший, осунувшийся мужчина, потрепанный жизнью. Многодневная щетина, безумное лицо; пустые блеклые глаза устремлены в пространство. Если верить местным следователям, вчера этот человек возвратился домой поздно, грязный, будто долго бродил пешком, но абсолютно трезвый. В порыве немотивированной ярости он избил супругу, изнасиловал семнадцатилетнюю дочь. Просто так, без поводов и практически даже без слов. Связанный прибежавшими на шум соседями, задержанный лишился чувств — а придя в себя, заявил, что ничего не помнит. Потрясенный злодейством участковый вывалил на него все обвинения — Марин не сознается, продолжает говорить об амнезии, впал в меланхолию, стал апатичен и тих.

Гермиона и Генри вошли в комнату вместе с участковым Дмитрием Сергеевичем (петрозаводские следователи сразу невзлюбили «высокое начальство» и сопровождать их не стали). Участковый окликнул Марина, но тот не повернул головы.

— Если можно, мы поговорим с ним наедине, — попросила Гермиона. — Это не запрещено?

— Ой, что вы, Ева Бенедиктовна. Может, у вас там, в Ленинграде, и запрещено. А у нас — говорите, сколько душе угодно. Только он не отвечает ничего, думаю, он и правда умом тронулся. Совершить такое… Ох, горе…

— Вы нас оставите, Дмитрий Сергеевич? — вежливо уточнил Генри. — Если можно.

— Да–да, конечно, Герман Федорович! — Добродушный участковый засеменил к двери. — Я пока самовар поставлю, да чаю заварю. Потолкуем с вами о местных бедах. Спиртного не предлагаю, — понимающе оглянулся он на беременную Гермиону, — разве что нам с вами, за знакомство.

— С удовольствием, только чуть позже, — кивнул Генри. — Мы к вам спустимся. Я его запру, не переживайте.

— А его и запирать‑то необязательно. Совсем мужик пропал, — вздохнул Дмитрий Сергеевич и вышел, протянув всё же Генри связку ключей. — Я внизу, во второй комнате, — добавил он из коридора. — Белая дверь, слева.

Краем уха слушая их разговор, Гермиона осторожно подошла к кровати. Мужчина поднял на нее взгляд тусклых глаз и вновь безучастно уставился в пространство.

— Мистер Марин, — осторожно позвала Гермиона. — Вы меня слышите? Меня зовут Ева Измайлова, я следователь, хочу вам помочь. Поговорите со мной.

— Я ничего не помню, — проговорил Марин, не поднимая глаз. — Ничего не помню. Я пытаюсь вспомнить. Они говорят… Говорят, что я… Мою Ангелину… Я ничего не помню, ничего не помню… Они говорят ужасные вещи!..

— Расскажите мне всё, мистер Марин.

Он неуверенно сел на постели, подтянув худые, накрытые простыней ноги к подбородку и обхватив их руками. Марин всё еще не смотрел на посетителей, его глаза были устремлены вперед.

— Я чинил проводку, весь день провозился в этом монастыре. Там ужас что с проводкой, — он начал слегка раскачиваться. — Ничего не помню. Как пятно. Красное пятно. Пустота. Я не помню… Чинил… В храмине… Потом — вдруг я тут. Тело ломит… Синяки… а они… они говорят, говорят…

— Мистер Марин, я хочу вам помочь, — ласково повторила Гермиона. — Постарайтесь вспомнить. Я сориентирую вас. Посмотрите на меня, пожалуйста, — попросила она, доставая палочку. — Повернитесь сюда. Вот так. Смотрите мне в глаза, мистер Марин. И попытайтесь вспомнить вчерашний день. Вы приехали в монастырь, стали заниматься проводкой… Смотрите на меня. Вот так. Легилименс!

На секунду Гермиону ослепил яркий свет, и вот она уже видит перед собой что‑то странное. Какие‑то узлы, разноцветные связки… Провода! Гермиона злится. Нет, это злится не Гермиона. Злится Павел Марин, электрик. Он разбирается с полетевшей проводкой старой церквушки. Немного пахнет паленой пластмассой. Чёрт–те что с этой проводкой, тут всё менять к бесу нужно! Погорят монахи.

Павел слезает с церковной скамьи, которую подтянул к щитку, и сплевывает на пол. Он в храмине, его вызвали сегодня утром — уже два часа дня. Паша задумчиво смотрит на щиток, потом вздыхает, стыдливо размазывает свой плевок подошвой ботинка по каменным плитам, поворачивается к ближайшей иконе, крестится.

— Господи, прости, — говорит он.

Нагибается к своему чемоданчику с инструментами, берет сигареты, выходит через боковую дверь в монастырский сад. Садится на деревянную ступеньку, закуривает.

Перед ним — монастырское кладбище. Большое, ухоженное. Очень жарко, жара стоит, как в августе — а ведь только конец весны, и погода была прохладная. Павел думает о том, как заменить проводку — ведь нужно долбить стены церквушки, и чёрт его знает, где там проходят узлы…

В спину дует холодный ветер. Быстрым порывом. Ледяной порыв, как из склепа. Еще и запах сырой земли неожиданно ударяет в нос электрика. Он замирает от внезапно накатившего ужаса и медленно поворачивается.

На секунду — ужасный миг — перед ним мелькает смутный образ. Человек в сюртуке старинного покроя, высокий, бледный. Лицо вытянутое, с острым подбородком, небольшие жесткие усики–щеточки, заостренный нос, высокий лоб. Волосы до плеч, редкие, черные. И глаза. Темные и свирепые. Образ мелькает, как привидение — то ли было, то ли померещилось… Паша не успевает подумать над этим — его захлестывает волна дикой ярости. Гермиона чувствует ее страшную силу. Кругом всё подергивается пурпурной пеленой, багряно–оранжевые круги взрываются перед глазами. Ярость, ненависть, дикая злоба — эти страшные чувства накатывают на Марина, он захлебывается в них.

…Лес, он долго скорым шагом идет по лесу, почти бежит. Несколько часов — но ярость ни на секунду не отпускает его. Он бешено зол. Он кого‑то ненавидит. Кого?

Вот деревня, он живет здесь. Всё кругом наполнено красным, перед глазами Павла пунцовые круги — они взрываются, налетают один на другой, переливаются и расползаются всюду… Он бешено зол. Уже темно — сколько же он шел по лесу? Плевать, нужно найти ее.

Мразь. Тварь. Он найдет ее и выплеснет на нее всю свою ярость!