Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

— Не дольше как в полудень этого же дня вернетесь, — предупредил Шевкопляс.

Наумецкий, вызванивая шпорами, вышел.

Не угас еще звон шпор — в дверях встал один из пропавших. Черен. Выпирали наружу степные скулы и упрямый раздвоенный подбородок, и еще усы. Шевкопляс с вошедшего перевел взгляд на платовцев: не обознался?

— Ну, Семка, долго жить будешь… — покрутил головой Никифоров, скрывая радость. — Ей-богу. В поминальник уж вписали…

— Седло да узду притащил? — посмеялся Федор Крутей. — Или с плеткой одной догнал нас?

— Вверенный мне эскадрон весь в наличии. Шевкопляс кивнул на табурет, пригласил:

— Да ты сидай, товарищ Буденный. Ноги только-только держут.

Буденный сел. Ощупывая колени, распрямил ноги в добрых армейских сапогах. Угластое лицо смягчилось: потеплел антрацитовый блеск в глазах, сгладилась жесткая складка губ под усами.

— Казачня, само по себе… Тут свои за малым не посекли к дьяволовой матери. Вон с водокачки… «мак-симка». Чесанул, холера, в пупке заныло…

Взглядом осадил Шевкопляс смешки:

— Есть и жертвы?

— Бог миловал. Царапнуло двух меринков. Признали скоро, а то бы не обошла беда.

— Вправду, налегке отделались, — согласился Шевкопляс. Повернувшись, сказал: — Что ж, Думенко, принимай пополнение. Заодно и помощника… На полк не потянет, а в дивизион с лихвой укладывается. Это покамест… В Зимовниках уже проведем формирование всех частей, и пехоты, и конницы… Тут, в Куберле, сами видите, обороняться нам смыслу нет никакого… Кто скажет слово?

Он опустился на деревянный диван. Говорить не о чем. Ясно все без слов. Оставили Маныч, рубеж такой… Мнение всех высказал Маслак:

— На спине не удержались, а на хвосте и подавно… Топать без оглядки до Салу.

Тимофей Никифоров, надевая на эфес защитный картуз с лакированным козырьком, проговорился о своем сокровенном, что жгло его нестерпимо:

— Гляди, Ковалев с Ситником еще очухаются… Явются в Зимовники.

Рука его, покрытая рыжим волосом, сдавливала судорожно ножны. Платовский отряд за долгие месяцы партизанской войны больше, чем все остальные, ощущал локоть орловцев и мартыновцев. Совместной кровью связали дружбу за зиму и весну — бились и на Маныче и на Салу. А теперь как бы выходит он, Никифоров, бросил их в самый тяжкий час. Сердцем чуял, не правы они, но боль от того не унималась…

— Советскую власть защищают не только у своего порога, — пробурчал Думенко.

В его подворье палка, Никифорова. Разгадал, сапун, думки чужие. Не обидно, это высказал бы Крутей, — все человек свой. Покосился на Шевкопляса: всем ведомо, какую силу имеет на командира полка слово казачинца. Тот будто не слыхал замечания конника; надув щеки, выпятив усы, незряче глядел на свет лампы, спускавшейся на ржавой проволоке с потолка. Перевел взгляд на Думенко; по спине ворохнулся холодок. Полные глазюки бирючьей тоски! И руки… Тяжелые, распяленные, лежали они на коленях…

Тимофею пришел на память разговор в вагоне с Крутеем. У Думенко погибла беременная жена в белой контрразведке; а позавчера он своими руками — вот этими — засыпал на Маныче родного брата. Есть от чего одичать его глазам. И горе, наверно, тому, кто сойдется с ним где-нибудь на бугре с обнаженной шашкой…

Пропала у Никифорова вспыхнувшая неприязнь к казачинцу. Будто искупая вину, потянувшись через колени Федора Крутея, дотронулся до его шашки. Показывая на Семена Буденного, спросил:

— Не знакомы?

Думенко шевельнул веками: выпадал случай, встречались.

С ночного совещания Борис возвращался с Федором. Остановились на перроне у проволочной сетчатой ограды. За поселком, где-то в калмыцких степях, пробивался сквозь густую синь рассвет. Небо побелело, словно выгорело, но звезды мигали еще ярко. На первом пути пыхтел паровоз «Воли». Поддерживая офицерскую фуражку, Федор оглядел небо, шумно вздохнул. Кивая на броневик, сожалеючи сказал:

— Не приглашаю… Тронемся через пять минут. Но в Зимовниках не увернешься… У Агнесы есть в заначке. Даже перед Шевкоплясом не проговорилась — для тебя бережет.

— Она… с тобой?

— Куда же ей? Прослышала о твоем горе…

— Ты-то, гляжу, голос в штабе подавал… С чего это? — Борис спросил, лишь бы перебить тяжелый разговор.

— Со вчерашнего я вошел в должность начальника штаба третьего Крестьянского полка.

— А Зорька Абрамов?

— В штабе… Дела всем по горло.

От проходивших по перрону штабных отделился мальчишеский голос:

— Товарищ Крутей, «Воля» трогается!

Федор негромко сказал:

— К вечеру ждем в Зимовниках.

Тон приятельский, но это был уже приказ.

Борис умывался возле брички. Пелагея лила на спину из ведра. Он отфыркивался, как Панорама, когда Мишка баловал ее у колодца или в ерике.

— Командир вон… — шепнула боязливо сестра, отняв ведро.

— Лей.

Краем глаза увидал въезжавшего в ворота верхи Шевкопляса.