Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

Борис раздавил пальцами огонек на свечке, вышел из палатки. Разворачивая плечи, глубоко вдохнул предрассветную прохладу. Знобкой колючей дрожью налилось тело. Свел лопатки, встряхнулся.

С той поры как Маслак доставил худую весть, он стал часто испытывать во всем теле озноб; такое являлось и в самое пекло. Ежится, вздрагивает, велит Мишке вынуть из брички френч. Не знал причину, сваливал на давнишнюю лихоманку — перетрепала в малолетстве. А вскоре понял: озноб вызывается ощущением близкого боя. Каждый взмах клинка приносил облегчение, размягчал в середке камнем сбитую боль. Как полоумный кидался, не видя ничего, кроме краснооко-лых фуражек и конских оскаленных морд. Трезвел в самой гуще, в ржании, стонах, ругани, когда дважды, трижды выдергивал клинок из вязкого, обжигающего глаза. Выветривался кровавый хмель — ухом ловил имя жены, вылетавшее из горла вместе с хриплой матерщиной. Мстил за Махору и за сына, выношенного в думках…

До локтя дотронулся Мишка. Подавал френч. Отстранил его, расцепил клацавшие зубы:

— Кочубея…

Трубой не будоражили степь. Конников подняли рукой, а где и носком сапога. Молчком седлали, выстраивались.

— Не гоните дуром, — предупредил Борис. — От моста наляжете. Я встрену в экономии Мяснянкина. Заскочу в штаб.

Приказав Маслаку вести отряд, сам выскочил с Зорькой Абрамовым наперед.

Мучительно долго всходило солнце. Степь давно проснулась. Жила она своей дикой первозданной жизнью: птичьи, зверушечьи голоса, шелест запутавшегося в бурьяне-старюке ветерка. Клочки тумана волчицей уходят от белого дня в буераки.

Блинков потянулся за биноклем. Борис, снимая с шеи узенький ремешок, дотронулся крапивой:

— Пора бы свой иметь, драгун…

Стояли на кургашке. С левой руки алело опрокинутым небом озеро Чапрак. За ним синели станичные сады. Направо под горизонт уходили манычские камыши. У самой зеленой стенки сереют саманные строения — сапные конюшни.

Конники спешились в балке; отдыхают после бешеной скачки. Прорвавшаяся ночью конница Эрдели на станицу должна пройти этой падиной.

— Верховой! — указал Маслак к сапным конюшням.

— От Колпакова или Булаткина, — предположил Блинков.

Пока Борис ловил биноклем, на взлобок из падины вырвался еще всадник. Заплясал под ним черный конь на красном крае неба. Стекла приблизили его — вот, рукой дотронуться. Конь не карий — серый. На всаднике малиновый бешмет, белая лохматая шапка. Заметно: шпорит скакуна, наказывает…

— Вон гляньте!.. — сдавленно вскрикнул ординарец.

Повел биноклем. Из-за взгорка падину полой водой затопляла плотная масса. Малиновый, в белой шапке, оторвав от глаз бинокль, энергично задвигал руками, вертясь в седле, как удод на жердине. Конница прибавила ходу, разворачиваясь.

В балке, сдерживая дрожь в голосе, Борис высказывал созревший в нем план:

— В лоб принять такую махину… о-ей. Вдарить бы сбоку, посадить на пулеметы… По всему, они не видали нас всех. Ефремка, зараз по балке. Со взводом и пулеметной бричкой кинешься наутек. У горцев кровь горячая. А мы тут врежем…

Мельком глянул на Блинкова.

— Ну, драгун? Поручаю тебе князя: у него бинокль… Мишка кубарем скатился сверху, от зарослей терновника:

— Па-шли!

Послышался земной накатывающийся гул. Его пропорола пулеметная строчка. Ага, Ефрем вырвался за коленом балки!

Нестерпимо заныло у Бориса под ложечкой: удалось сбить князя с толку. Взмахом руки отдал команду: «На конь!» Вдел ногу в стремя Кочубея, но Панорама ухватила зубами за локоть. Морщась, взглядом остановил Мишку, замахнувшегося на кобылицу. Потрепал ее, храпящую, взлетел в седло.

Выскочил наверх, к тернику. В глаза ударило огромное, горячее до рези солнце, все утро нудившееся где-то за краем степи. Лава подковой огибала балку. Полторы сотни саженей! Эх, рубануть, как в натянутую до звона тетиву. Лопнет с оглушительным стоном. Вырвал из ножен клинок — ало вспыхнула на солнце певучая сталь…

На сажень успело солнце оторваться от напеченной спины бугра, а все было кончено. Спрыгнул Борис с седла возле брички. Остывающим взглядом искал, обо что вытереть клинок. Неподалеку, ткнувшись бритой головой в глинистую сурчину, разметался горец в малиновом бешмете. Не повернулась рука на лежачего, мертвого. Нагнулся, открутил пучок пушистой полыни. Прочищая долы лезвия, неловко переставлял ноги по скользкому типчаку. Усмешливо окидывал ладную, утянутую до невозможности в поясе, игрушечную фигурку князя.

Руки князя оставили колесо брички. Поднимая по-кочетиному сухую детскую ногу в мягком козловом сапоге, он выпрямился. В глазастом, смуглом до зелени лице его со жгучими усиками не было страха.

— Глядишь, князь… вроде не ты, а мы все у тебя в плену.

— Зачэм? — Горец выкатил синие белки. — Княз Чаорели в плэну у Думэнка. Нэ нада путать.

Без суеты отстегнул узкий наборный поясок с кинжалом.

— На!

Борис повертел богатую старинную штуку с восточной вязью слов по лезвию, передал Мишке. На правах победителя снял с шеи князя огромный бинокль в кожаном футляре. Расчехлил, оглядел внимательно, молчком подал Блинкову, стоявшему среди обступивших бричку бойцов.

Драгун обидчиво поджал губы. Даже отступил, пряча за спину гудевшие после рубки руки. Борис шевельнул бровями: воля твоя. Вручил Ефрему, заслужившему эту заморскую диковину. Он срезал из пулемета серого скакуна