Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

Борис сел. Укладывая шашку на колени, приказал увести пленных. Есаула вернул из прихожки. Прислушиваясь к топоту на веранде, осматривал давнего знакомца. Немало получал сведений о его сотнях, поднимавшихся по хуторам, как пасхальное тесто на добрых дрожжах. Не терпелось повидаться и с самим есаулом. У него под гузкой свил гадючье гнездо Захарка Филатов. Грибцов знает подробности ареста Махоры и надругательств над батьком. Услыхав в балке, возле ветряка, что за птица умостилась на ночлег в хуторе, забыл обо всем на свете…

— Сядь.

Есаул перебирал спинки стульев, не зная, на какой опуститься. Присел, облокотился на стол.

— Вот свиделись, есаул… Ты сам хотел этого. Правда, росписи на письмах проставлял один Захарка… Сотник Филатов. В самом деле не пожалели бы для меня есаульских погон? Или для красного словца, а?

Рассовывая посуду, есаул укрепился локтем прочнее. Не поверил в добрый голос вахмистра. Царапал нервно колено, обтянутое голубым сукном, готовый уже сознаться. Что-то удерживало…

— Помалкиваешь, Грибцов… Затея ваша глупая. Путя свои у нас, свесть их воедино нельзя. Это вроде спаровать в одну упряжь быка с дончаком. И смех и грех. Смалу горбом постиг меж нами разницу. И переметнуться… Не-ет. Клинок рассудит нас.

Встретились взгляды. Не увидал в глазах офицера то, чего так страшился, но выдержки не хватило:

— Жинка… где моя?

Встряхнул есаул бутылку. Порожняя. Добро, не сунулся сам башкой в петлю: оказывается, он не знает, что случилось в тюрьме с женой… Воспрянул духом.

— Офицер я строевой, Думенко… Прямого касательства к сотнику Филатову не имею. — Доглядел начатую пачку папирос среди тарелок, попросил дозволения закурить. Ломались спички, гасли; не прикурив, продолжал:

— Свои порядки у той службы. Вчера арестовали атамана Филатова. Погнали в Багаевскую под конвоем. Сам сын арестовывал. Вот и вникни в службу ту…

Еще чиркнул — задержался на спичке хилый огонек. Не дыша, втянул желтый лепесток в длинную дорогую папиросу. Выпуская дым, откинулся на стул.

— По слухам и жена твоя там, в Багаевской…

Закурил и Борис. Своего, из кисета. Цветной порошей зарябило в глазах, закружилась голова — дали знать последние бессонные ночи, постоянная тревога за близких, а тут еще отступление…

— Филат старый за какие грехи попал в Багаевскую?

Есаул дергал ус.

— Услужил… большевикам. Он заступился за твоего отца: не дал спалить мельницу.

Во дворе прозвучал выстрел. В дверях — Мишка.

— Гад один утек! Во, сотник… — выпалил он, кивая на диван: какой спал, мол, тут. — Охранщик раззяву словил. А тот — на коня. Пальнули уж в пустой след…

Беда немалая: сотник поставит на ноги в Казачьем весь полк. До света они обрежут единственную проселочную дорогу к Казенному мосту — оседлают греблю на Мокрой Кугульте. Тогда — мешок. Осмелятся надавить и егорлычане. Не миновать иорданской купели: в балке воды еще с головой. Куда ни шло искупаться пехоте, тем паче коннику… А беженцы?!

Вскочил Борис со стула. Вилась в руке плеть. Мишка попятился к двери. Обрадовало: сдерживается, не хочет показать свой норов кадету. Заметив, что кровь отлила от его побуревших скул, сообщил еще новость:

— Наши появились в хуторе…

В сенцах загремела дверь, тяжелые шаги давили половицы в прихожке. Так входил к нему только один человек в отряде. Он — Гришка Маслак. В обнове: где-то сменил рваный кожушок на защитный френч с накладными карманами, валенки — на блестящие офицерские сапоги с высокими козырьками, прикрывавшими коленные чашечки. Красовалась у сапог и шашка, кривая, в богатой отделке, по виду турецкая, вместо жандармской — прямой, как палка.

Заглянул Борис в его рябое мясистое лицо, в глаза — оборвалось сердце.

— Мужайся, Думенко… — проговорил Маслак, стаскивая шапку. — Недобрые вести доставил. Немае Ма-хоры у тебе…

Судорожно, рывками доставал Борис кисет. Не замечал во рту дымящейся цигарки.

— Панораму!

Думенко спрыгнул с седла. Успокаивал взмыленного горца. С утра не слезал с него. Кидался в казачьи лавы, сбивал, разламывал…

В полуверсте, в балке, только что схлестнулись со свежей сотней. Норовила зайти в тыл жидкой цепочке пехотинцев, залегших по Великокняжескому шляху. Чуть припозднились, искрошили бы безлошадную братию в лапшу, нагнали бы страху на беженцев, тугим потоком лившихся по зыбкому тесовому настилу моста на правый бок Маныча. Схлестнулись, лязгнула сталь, далеко по низине разнеслось дикое конское ржание. Казаки по зычной команде офицера отпрянули.

— Захарка! Фила-ат!.. — благим матом закричал Мишка, показывая клинком.

На сурчине, взбивая тонкими ногами глинистую пыль, плясал буланый в яблоках жеребец. На нем лихо держался утянутый ремнями офицер. По чему-то давно знакомому в посадке, в смутных линиях головы, плеч угадал Борис в нем Захарку. Не помня себя, рванул повод, подталкивая мокрые, ходившие ходуном ребра горца. Но немореные казачьи кони на глазах исчезли за коленом балки.

— Панораму! — беззвучно прохрипел Борис, незряче оглядывая спешившихся бойцов. Дурные, побелевшие глаза, мокрые вихры, раскиданные по лбу, обнаженный клинок. Таким его в бою еще не видели…

Изнудилась Панорама без дела. Увидела хозяина, радостно заржала. Ткнулась горячим храпом в плечо. Выворачивая глазное синее яблоко, нетерпеливо ждала,