Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

из хаты. Поверх узлов покидала чумазую, вихрастую детвору, усадили немощных стариков. Жалко оставлять ворогу добро, нажитое, добытое своим горбом! Сам садился на передок, баба подгоняла шелужиной корову, привязанную к задней оси…

Бросал люд все живое, уходил на мертвое. Рев скота, плач детей, скрип колес, охрипшие от ругани голоса погонычей. Едучая пыль лезла в уши, забивала нос, глаза, волосы. Не продохнешь. И ветер, всегда такой надоедливый, ненужный, вдруг куда-то запропастился. Столбом стоит пыль на дорогах, не шелохнется. А над всем верховодит солнце. Смолит нещадно в самое темя…

Шагом тащатся по чугунке теплушки, площадки; составы подолгу выстаивают посреди степи. Перекликаются тревожно паровозы, мазутным дымом подкрашивают пылищу.

Впереди эшелонов тяжело отдувается броневик «Воля». Месяц назад на его черных бронированных боках красовались два слова: «Генерал Краснов». Как плотва на крючок, попался он у моста через Маныч. Целехонек, с вмятинами в буферах от пущенных на полный ход порожних площадок да следами партизанских пуль; сменили название и прислугу. За ним, среди эшелонов, густо дымили броневики — «Брянский» и «Черноморец». Орудия их, как и «Воли», грозно глядели в степь. Замыкал шествие «Жучок», поезд с песчаными боками вместо брони. Морская пушка его изредка огрызалась. Разрывы по буграм издали напоминали кусты терновника.

Жидкими кучками, повзводно, кругом охватывала беженцев пехота. Топала обочиной, глотая пыль. Бойцы выпускали по две-три пули от силы — берегли скудный припас.

Одни конники вольно дышали степным ветром в знойном застое. На каждый тревожный свисток паровозов кидались оглашенно. Клинки забыли место в ножнах, мыло не успевало просыхать в пахах лошадей.

Борис, с обугленными от пекла и пыли скулами, бросался из края в край, забегал в ближние хутора. Соблюдая строго приказ штаба обороны о формировании кавалерии, принимал к себе всех верховых, попадавшихся по дороге. Лошадь была бы — шашку добудешь. На станции Двойная, в станице Орловской, привалила вся конная часть отряда местного казака Губарева Ивана Семеновича, погибшего недавно на Маныче. Эшелоны и беженцы в Двойной не задержались — потянули на Куберле. Там намечалась остановка — сбор всех приманычских партизан. В Куберле должны уже дожидаться отряды из сальских слобод Большая Орловка и Большая Мартыновка. Дня три назад еще Борис снарядил на Сал к командирам Ковалеву и Ситникову разъезд с поручением Григория Шев-копляса.

2

Не было нужды задерживаться и в Куберле. Вести дурные — орловцы и мартыновцы не вняли трезвому голосу. Вернувшийся разъезд передал их ответ: на Царицын не пойдем, будем защищать свои хаты.

Обросший, злой, шагал Шевкопляс босиком по затоптанным полам пристанционной казармы. Никифоров, копаясь пятерней в рыжей, забитой пылью шевелюре, косился на Думенко. На Шевкопляса не глядел. Паршиво на душе у платовца. Обозы и пехоту доставил в назначенное место, а конников посеял. Гонял вестовых из станицы в дальние хутора, где держали те оборону, — ни вестовых, ни эскадрона. Тешил себя: припрут беляки, Буденный и в потемках дорогу на Куберле найдет. Теперь не кинется в Платовскую, как весной…

Шевкопляс отдувался, натягивая сапог. Вслух, ни к кому прямо не обращаясь, выговаривал:

— Лопнуло с объединением и тут… У тех уж ладно, орловцев, ихнее на уме… Своих мы порастеряли. Гришка Колпак… Лучшая стрелковая рота в полку! Булат-кин… Ведь знают же… Лично вручал приказ тому и другому. Отходить на Куберле.

— Не каждый приказ выполним, Григорий Кириллович.

Ба, Федор Крутей! Не видать его за Тимофеем Никифоровым. Прошел Борис от двери, опустился рядом на лавку. Сдавил ему колено — поздоровался. Федор ответил улыбкой; обращаясь опять к Шевкоплясу, добавил:

— Булаткин с Колпаковым могли двинуться только в калмыцкие степи… К Великокняжеской им путь перекрыл Эрдели.

Шевкопляс не удержал своей тревоги:

— Путь, вправду, один для них… Калмыцкие степи. Куда своротит он? Вот вопрос. На север — в Царицын. А можно и на юг, на Кавказ…

Борис промолчал, не поддержал вслух командира полка. Он тоже склонен к тому, что Гришка уйдет в кубанские степи — из-за того, собственно, и вышла в экономии у Супруна между ними драчка. Колпаков открыто тянул руку, как и большинство в окрисполкоме, за отход на Северный Кавказ. Теперь ему никто не указ, сам себе командир. Коли не приголубила пуля на бродах, собьет хлопцев, уведет на Кубань, к Автономову. Люб он им, пришелся по сердцу за храбрость в бою, готовность поделиться с каждым последним куском…

Федор, хлопая серебряным портсигаром, предложил:

— Все-таки надо бы, пока не светало, бросить отряд кавалеристов по казачьим тылам. Может, натолкнулись бы… Там где-то и наш эскадрон, платовский. Свежих бы лошадей.

Шевкопляс скосил глаза:

— А, Думенко?

Борис показал пустые ладони: где же они, свежие лошади?

Отозвался хозяин, командир Куберлеевского отряда, Иван Семикпетов:

— Оно, ясное дело… Белякам нашкодить не грех. К тому ж и своих вызволить… А что объединяться в одну силу, так мы, как и все… Чего ж гадать будем? Мои кавалеристы не дюже помокрели… Бери их, Думенко, под свое начало. Небогато, право, но братва на подбор. Вот и коновод. Кирилл Яковлевич Наумецкий. Кириляк, по-нашему.

Семикпетов положил руку на плечо сухощекого, с длинными выгоревшими усами человека, сидевшего с ним рядом. Борис оценивающе окидывал плотную фигуру коновода. Поймав на себе взгляд Шевкопляса, согласно кивнул.

Тут же конникам-куберлеевцам поставили боевую задачу. Скрытно, по балкам, пока темно, пройти белоказачьи пикеты, поколесить по тылам, разгоняя обозы,