Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

— Обманул ты, Думэнка, — упрекнул князь, переждав непонятную церемонию со своим биноклем.

— Бьем, как умеем… — Борис пожал плечами, гася веками светлячки в глазах. Тыча плеткой в балку, добавил: — Степь, князь, она на погляд ровная…

— Нэ!

От резкого жеста князь едва устоял. Ухватился обеими руками за колесо. Жмурясь, поджимал выбитую в коленной чашечке ногу.

— На кургане ты был на сэрой лошади… А рубал на лысой… Хытрый ты… Узнал бы, нэ кынулся так… Падумал.

Трясясь в седле, оставив позади железнодорожный переезд, Борис понял, о каком обмане говорил князь. Не только приманычские казаки знают Панораму и угадывают издали его, но наслышаны, оказывается, и деникинцы. Князь явно не ожидал встречи с ним в этих местах, потому шел напролом. Гончим кобелем кинулся на зайца, выскочившего из-под ног. Рассчитывал на плечах влететь в станицу. Будь на кургане под ним Панорама, навряд ли князь кинулся сломя голову…

Наутро оставили последний клок земли за Манычем. Панорама ступила на дощатый настил Казенного моста едва не последней. За ней тугой пробкой входил сабельный заслон…

Прикрывая отход конников, с правого берега Маныча захлебывались пулеметы. Казаки наседали остервенело. К самой воде прорывались сквозь косые полотнища пуль одуревшие рубаки. В глазах, оскале — озверелая боль: «Уйдут!»

За мостом, на выезде, Борису загородил дорогу серый от пота и пыли меринок. В грязном лице всадника насилу угадал Якова Красносельского. Понурясь, ковырял ногтем деревянную луку старенького седла, не решаясь что-то сказать.

Заплясала нетерпеливо Панорама.

— Сеструха твоя там, Пелагея… — Яков указал плеткой на сарайчик у камышей. — Лариона убило…

Не спрыгнул — сполз Борис с седла. Ощупывал непокрытую голову, хотел снять папаху. Закусив угол рта, пересчитал лежащих: десять. Будто спали, разбросавшись в холодке под облупленной саманной стенкой птичника. Спали крепко, похоже как после рубки в тальниках. Подай голос — схватятся, кинутся к лошадям…

Толкнулся кто-то. Пелагея. Пригреб тяжелой рукой — забилась в безголосом плаче. Брата угадал по сапогам. Лежал он на боку. Выпирал локоть с засученным рукавом выгоревшей гимнастерки. Головы не видать — за плечом соседа.

Не подошел Борис к нему, не прислонился растресканными губами к остывшему лбу — отвесил долгий поклон всем.

К птичнику подскакали двое. Вглядываясь, Мишка угадал в усатом, на рыжем дончаке, командира полка. Обернулся и Гришка Маслак. В глаза не зрил велико-княжевца.

— Сокол запорхнул… Бачте?

— Усатый… Шевкопляс самый, — Мишка толкнул его в плечо.

Сидели они под бричкой. Как бы поминки получились. На кургашке, у общей могилы, Маслак предложил окропить свежую землю, чтоб была она побратимам пухом. Пелагея расстелила на мягкой траве порожний чувал, искромсала австрийским тесаком четвертушку сала, житный бурсак. Со дна брички, из сена, достала бутылку. Выпил Борис свою долю. Отщипнув от черствой краюхи, встал молчком, побрел по камышу. Мишка сорвался было с места, но Григорий удержал.

— С чужим доглядом ему зараз чижеле… Нехай трошки в одиночку пошляется.

Возле мазанки указали на их бричку. Спешились; подходили, ведя лошадей в поводу.

— Бог в помощь… — подмигивая на черную бутылку, весело поприветствовал рыжеусый.

— Спасибо… Сами одюжали, — отозвался Маслак.

Обидное почудилось Мишке в его хриплом обветренном голосе. Сперло у парня дыхание: вот ляпнет рябой по своему дурному норову… Как на грех и командира нет.

— Сказывают, Думенко тут…

— Коли так, значит, не брешут.

Трудно расставалась игривая усмешка с толстощеким, в кирпичных плитах румянца, лицом великокня-жевца; так и кажется, что она на время спряталась под жидкие рыжие усы, свисавшие на мягкий полногубый рот. Сошла веселинка и с серых выпуклых глаз — похолодали.

— Я Шев-ко-пляс, — отделяя каждый слог, произнес он негромко.

— А шо с того? Я Маслак…

Гришка с достоинством отправил в рот шмот сала. Прожевывая, замедленно, напоказ вытирал пальцы о штаны. Яков Красносельский мигнул обомлевшему Мишке: доведется, мол, кликать Думенку, ступай. Пытаясь разогнать надвигавшуюся ссору, пригласил:

— Садитесь до нашего стола. Думенко сейчас будет.

— Вижу, компания занятная… но рассиживаться нема времени. Во-он…

Отставив ногу в пыльном сапоге, Шевкопляс достал из синих офицерских галифе портсигар желтого дерева. Выбивая папиросу о крышку, глядел за Маныч, на пропадавшие в предвечерней наволочи бирюзовые склоны бугров. Маслак, не отрываясь от земли, тянулся шеей, желая увидать за метелками старюки-камыша то, на что указывали. Красносельский не поленился встать на ноги.

— Мать честная… — сдвинул он на лоб фуражку, копаясь черными пальцами в заросшей потылице. — Какие-то новые части. К мосту прямиком сунут. Как на параде…

Хотелось Гришке поглядеть парад, но, втайне посмеиваясь над выбеленным румянцем Шевкоплясом, осилил любопытство. Зато не сдержал язык:

— Новые? Гм… Да то Сметана со своими казачками, княжевцами да орловцами, перед самим Деникой выхваляются.

Зло захлопнул Шевкопляс портсигар.

В камышах, у