Молодой Бояркин - Александр Гордеев

Дуня была сегодня взволнованной и красивой.

Николай сунул телеграмму в карман. "А ведь впереди-то целое лето. Ну и жила бы, в селе,

отдыхала, – с грустью подумал он. – Так нет же, принес какой-то черт в город".

Придя на кормоцех, Бояркин показал телеграмму Пингину. Пингин крякнул от досады

и разрешил съездить завтра домой, разузнать, что там к чему.

Вечером Дуня и Николай встретились на своем месте. Николай сказал про телеграмму

и сразу почувствовал отчужденность, которой повеяло от Дуни. Видимо, Наденька никогда

еще не воспринималась ею так реально.

– Если ты ее бросишь, то тебе придется бросить и сына, – сказала Дуня.– Ой, да разве

ты, сильный, добрый человек, можешь бросить такого маленького человечка! Тут и выбора-

то нет.

– Я, знаешь ли, утешаю себя тем, что когда он вырастет и во всем разберется, то

просто по-человечески поймет, какую я совершил ошибку, женившись на его матери.

Ошибку, конечно, не для него (эта ошибка дала ему жизнь), а для меня. Или, как тут

рассудить, не знаю… Может быть, и не будет он держать на меня зла. Ведь даже одно

появление на свет уже само по себе очень большое счастье. Хотя понятно, что мой долг –

дать ему еще больше. Но думаю, что даже он простит меня легче, чем я сам. Знаешь, я сейчас

ни-че-го не пойму. Говорю, говорю, а правоты не чувствую, просто изощряюсь, чтобы

оправдать себя, а настоящего оправдания не нахожу. Ну, виноват я, да и все. И все-таки, даже

понимая свою вину, дальше я так жить и не могу, и не хочу.

– А каково будет твоей жене…

– Трудно будет нам обоим. Но чуть-чуть легче тому, с кем останется сын. А вместе

нам невыносимо. Пойми это. Невыносимо – это хуже, чем трудно. Вот он в чем, выбор-то…

– А почему она была у твоих родителей?

– Она ездила, чтобы сделать аборт.

Дуня отпрянула от него, вскочила на ноги.

– И ты сам ее послал? На убийство? Нет, ты не добрый. Ты хитрый. Ты рассказал обо

всем, кроме главного. Я где-то читала, что хорошему мужчине нравится, когда женщина

должна рожать… Ты не такой.

– Ну, все! – резко сказал Бояркин, вскакивая с сена и подхватывая куртку. – У нас

давно к этому идет. Прощай!

Он быстро зашагал от стога. "Чистенькая идеалистка, дитя, – со злостью думал он и

был доволен своей решимостью и этим хорошим, да и к тому же хорошо сказанным словом

"прощай". Скоро он вышел на дорогу, застучав каблуками по твердому. Дуня, наверняка, еще

стояла в раздумье у стога, и Бояркин, вдруг подтянувшись, пошел строевым шагом, ударяя в

темноте о землю всей ступней, как учили в морском учебном отряде.

– Соловей, соловей, пташечка! Канаре-ечка жалобно поет! – лихо, изо всей силы

заорал он.

Других слов он не знал и, повторив одно и то же три раза, со злостью плюнул,

переходя с парадного шага на походный.

* * *

В райцентре пришлось немножко подождать автобус до города. И потом, когда он

подошел, Николай сел на втором ряду со стороны входа, так что если смотреть между

передними высокими креслами, то можно было хорошо видеть дорогу. Сначала Бояркин с

полчаса вздремнул, а потом, глядя на ровную асфальтовую трассу, стал размышлять о том,

почему бы ему ни быть шофером на таком автобусе или машине и не ходить в дальние рейсы

и так же беззаботно, как водитель этого автобуса, не покуривать, выдувая дым в окно на

вольный воздух. Бояркину так понравилась эта мысль, что он не заметил, как, была

преодолена половина пути, и пассажирам предоставилась возможность сходить в туалет и

перекусить.

В буфете Бояркин заметил, что к водителю, у которого был свой отдельный столик,

подсел мужчина лет тридцати пяти со светло-рыжими усами. Он о чем-то уговаривал

водителя. Тот сначала отрицательно качал головой, потом заговорил и, видимо, согласился.

Николай уже достаточно хорошо знал дорогу, и, когда пассажиры расселись по местам, он

сразу обратил внимание, что автобус, вместо того чтобы начать выворачивать с окраины

поселка на трассу, пошел в глубь поселка. Рыжеусый стоял около водителя и подсказывал

дорогу. Наконец автобус остановился. Водитель не заглушил мотор, а, наоборот, раза два

газанул, прислушиваясь к гулу.

– Извините, что задерживаю, – тихо, так что его слышали только на первых местах,

сказал рыжеусый. – Жену с ребенком нужно забрать из больницы. Тут не врачи, а коновалы,

Четырех я уже похоронил, а пятого хоронить не хочу…

– Ну, ладно, иди, иди, – поторопил его водитель, знавший его дело подробней.

Ждать пришлось долго. Самые спокойные пассажиры стали засыпать.

– В районе задерживались, тут опять стоим. Чего он там застрял?! – минут через

пятнадцать крикнул кто-то с задних мест.

– Ничего-о, подождешь, – осадил его водитель.

Наконец рыжеусый принес очень тепло завернутого грудного ребенка. Следом

семенила его жена в простеньком застиранном платье. Автобус тут же тронулся, женщина, не

успев сесть, покачнулась назад и, запнувшись за чью-то сумку, упала в проходе, но не

вскочила, а лишь отчаянно махнула рукой, признаваясь в своей слабости. По всей видимости,

уход из больницы с больным ребенком сопровождался скандалом, на который ушли ее

последние силы, хотя спорил и требовал муж. Ее заголившиеся ноги, которых она уже не

стыдилась, были тонкие и неровные. Тонкими были и пальцы рук с болтающимся

обручальным кольцом на одном из них. Ей помогли подняться, и она сразу же забрала у мужа

ребенка. Муж уступил ей свое место на первом ряду, а сам присел на вертящееся кресло

рядом с водителем. Маленький ребенок лежал с закрытыми глазами и дышал с тоненьким

птичьим свистом. Женщина как-то странно, очень плотно прикрывала ему лицо покрывалом,

видимо, заботясь, чтобы он постоянно дышал воздухом одной температуры. Она не видела

ничего кругом, и все ее внимание было направлено только на ребенка, словно она держала

сейчас в себе все нити его жизни. Водитель, вывернув на трассу, стал выжимать из автобуса

все возможное, подгоняемый и стремлением войти в график, и свистящим дыханием ребенка.

Рыжеусый сидел рядом и, казалось, уже самим напряженным взглядом вперед хотел ускорить

движение автобуса. Мужчина был широкий, сильный, но когда ребенок издавал особенно

громкий свист, он сжимался и оглядывался через поднятое плечо с таким жалким,

беспомощным выражением, какое, казалось, вообще не шло его лицу. Острый свист ребенка

почему-то плохо заглушался гудением мотора и слышался почти по всему автобусу.

Пассажиры – и старые, и