Молодой Бояркин - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
посматривали вперед. В автобусе уже никто не дремал и почти никто не разговаривал.
Бояркин, наблюдая за рыжеусым, его женой и ребенком, тоже заразился тревогой и
мучительным сочувствием к ним. "Неужели у них вправду умерло четыре ребенка? – думал
он. – Наверное, это унесло у них полжизни. Что же, они давали им разные имена или
каждого родившегося называли одним и тем же именем? И что же, все четверо похоронены в
одном месте? Ну, хоть бы один, а то ведь четверо. И это каждый раз горе, каждый раз
страшная тоска, каждый раз похороны. Как они вообще не потеряют все силы, всю веру!"
Когда впереди, наконец, показался город, с ребенком стало происходить что-то
страшное. Все услышали, что он задышал с более громким свистом и более длинными
перерывами. Лица матери никто не видел: она склонилась так низко, словно хотела уже сама
дышать за него, но на лице отца, который развернулся и смотрел на них с открытым ртом,
был ужас. "Вот так оно у них и было каждый раз", – подумал Бояркин.
– Сейчас, сейчас, – с напряжением, не разжимая зубов, приговаривал водитель, – скоро
уже, совсем скоро…
Когда начались первые деревянные дома, автобус, опасно сманеврировав, обогнал
такси, водитель высунул руку из окна, замахал, призывая остановиться. Автобус тормознул
первым, и обогнавшее такси присело перед самым его носом. Водитель выскочил, хлопнув
дверью, сказал что-то таксисту и тут же призывно махнул своим пассажирам. Рыжеусый с
женой и ребенком быстро пересели, и такси, рванув с места, свернуло куда-то в боковую
улицу.
Не доехав до автостанции, Бояркин вышел на набережной. Автобус пошел дальше, и
Николай с какой-то тревогой долго провожал его взглядом.
Думая, что перед встречей с женой и перед возможным скандалом желательно
успокоиться, он решил пройти несколько остановок пешком – как раз тот участок
набережной, который служил пляжем, и потом сесть в троллейбус.
Пляж был покрыт обнаженными телами, но купающихся было немного – вода еще
плохо прогревалась. Загорающие лежали с изможденными лицами, словно их кто-то
насильно пригнал сюда, раздел и заставил "жариться. "Массовый психоз, – подумал Бояркин,
– три тысячи бездельников. В Плетневку бы вас, на кормоцехе крышу заливать. Сами бы не
заметили, как загорели". Он стянул с мокрой спины футболку – у пляжа это не казалось
неприличным. Спину подлизывало жаром раскаленного асфальта, и казалось, даже спина
чует запах гудрона.
ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ
Войдя в троллейбус, Николай вдруг вспомнил, что с остановки он увидит окно своей
квартиры и уже по окну что-нибудь поймет. Ожидание измучило его.
Но с остановки из-за тополей, расплеснувшихся густой зеленью, ничего не было
видно. Тогда Николай забросил на спину тощий рюкзак и побежал, чтобы взглянуть, наконец,
на свой третий этаж вблизи и успокоиться, но, увидев на веревке под окном детские
колготки, он, не останавливаясь, влетел в подъезд, вбежал по лестнице и, переводя дух,
остановился лишь у самого порога. За дверями деловито стрекотала швейная машинка.
Глубоко вздохнув последний раз, Николай неслышно открыл дверь. Наденька сидела на
диване, склонившись к табуретке с машинкой. Коляшка на половике около ее ног возился с
деревянными кругляшками пирамидки. Их освещало притененное листьями окно, и на душе
Бояркина в первое мгновение потеплело. Сын был острижен наголо и чуть-чуть подрос. Но
главное, к чему почти сразу же прилип взгляд Николая, был Наденькин живот. Никак
невозможно было обмануться, что его величина и округлость – это иллюзия, создаваемая
просторным домашним халатом. Наденька была беременна. "Красиво беременна", как
подумал он однажды, увидев на улице чужую беременную женщину. Бояркин опешил и
словно врос в колоду. Он оставался незамеченным с минуту, и это было последним
расстоянием между двумя его жизнями. В этом промежутке у него мелькнула мысль: пока не
замечен, выйти тихонько и не возвращаться сюда никогда. Конечно, это было бы глупо, и
Николай, боясь, что малейшее шевеление выдаст его, стоял неподвижно. Сынишка, подняв
подбородок и забавно склонив голову к плечу, уже рассматривал его. Наденька крутила ручку
машинки, но, закончив шов, взглянула на Коляшку, тут же на дверь и радостно, счастливо
вскрикнула. Опершись одной рукой, она неуклюже поднялась, бросилась на шею этому
негнущемуся, как столб, человеку. Расстояния в три шага хватило для того, чтобы ее глаза
заплескались слезами через край. В одно мгновение Наденька вымочила лицо мужа
поцелуями и слезами. А он все еще оставался на другой планете и не хотел возвращаться на
эту. Он ощущал выпирающий, каменный живот жены, знал, что там его ребенок, которому он
должен был радоваться, и знал, что это катастрофа.
– А вон наш сынуля, – прошептала Наденька, поворачивая мокрое лицо к Коляшке.
– Зачем ты его остригла? – сказал Бояркин первое пришедшее на ум.
– Так ведь лето… Мама сказала, что тебя маленьким всегда так стригли. А ведь он как
ты. Посмотри-ка, еще больше стал похож.
Николай понял, что эта фраза, приготовленная ею заранее, предназначена, чтобы его
разжалобить, и начал ощущать нервное дрожание в пальцах.
– Он ходит?
– Ходит, ходит, – еще больше оживилась Наденька. – Коляшенька, иди сюда. Покажи
папе, как ты ходишь.
Сын, ухватясь ручкой за край дивана, поднялся и, раскачиваясь, заковылял к ним.
Николай потянулся навстречу, но ребенок увернулся от рук и уцепился за материны ноги. Его
отстающие волосики, посветлев на солнце, переливались желтизной, и весь он походил на
тонкий, гибкий одуванчик. Наденька сама поймала Коляшку и вручила прямо в руки.
Николай подхватил сынишку, прижал к груди и, наработавшийся, огрубевший на стройке,
совсем по-новому ощутил маленькое хрупкое тельце, услышал, как испуганно колотилось в
нем крохотное сердечко.
– Ах ты, воробушек мой, мышонок мой, – тяжело выдохнул он, чувствуя, как слезами
перехватывает горло.
Николай и сам не ожидал наплыва такой всерастворяющей нежности. До него вдруг
дошло, как много он должен был значить в жизни маленького беззащитного человечка, как
многое должен был ему потом рассказать и передать, посоветовать.
– Коляша, Коляша – это твой папа. Скажи "папа", "па-па", – говорила Наденька,
пытавшаяся обнять их обоих.
Теперь она плакала свободно, без насилия над собой, решив, что самое трудное
позади, что муж все принял.
– Вот видишь, какой у нас сынуля, видишь, какой сынуля, видишь, – твердила она.
– Наденька, помолчи, пожалуйста, – умоляюще попросил Николай. – Чего ты от меня
хочешь? Все равно я не могу плакать сильнее, чем умею. Не надо ничего из меня давить.
Она с трясущимися, наползающими друг на друга губами отошла
