Птицы небесные. 3-4 части - Монах Афонский

Когда я обращаю слова мои к различным людям, таким же как я, или превышающим меня своими дарованиями и способностями, то они произносят имя мое, понимая под ним телесные и душевные признаки существа моего, подобно тому, как мы свое отражение в зеркале считаем своим настоящим обликом в неведении ума своего. Мир не видит истинное, ибо оно сокрыто от взора людского, искаженного грехом незнания Бога. Всякий человек запечатан печатью неведения и не проникает смертный взор человеческой души в свои же глубины.

Лишь когда благодать Твоя, Христе Спасе, коснется духа человеческого, то он срывает напрочь печать неведения и Ты ставишь на нем Свои Небесные печати, печати Духа Святого: печать смирения, печать кротости, печать рассуждения, печать разумения, печать созерцания, печать Богоподобия и печать Божественной любви. И каждая печать удостоверена Честным Крестом Твоим, Спаситель мой Иисусе, — даром Небесного бессмертия. Поэтому имя мое, как и каждого человека, не полученное от земных родителей, а дарованное Самим Отцом Небесным — Бессмертие! О, как свято имя сие, истинное имя всякого человека, рожденного Тобою, Господи Иисусе, в жизнь вечную и нетленную!

Гости сменяли гостей на Новой Фиваиде. Вскоре я почувствовал недомогание. Похоже, от приехавших из России паломников я заразился гриппом. У меня вновь поднялась температура и я слег. Верный отец Агафодор вновь начал колоть мне антибиотики и приносить еду в мою келью и в келью монаха Симеона. Почти месяц я провалялся на своем деревянном топчане, с тоской глядя в зимнее небо, по которому неторопливо плыли клубящиеся серые тучи. Как только здоровье мое пошло на поправку, братья вывезли меня на Корфу. Продышавшись здоровым и целебным адриатическим воздухом, я вернулся в скит, намереваясь отправиться к монаху Григорию, надеясь, что его уже выписали из клиники. Но все обернулось иначе и гораздо трагичнее, забрав мои последние силы.

Вернувшись на Новую Фиваиду, я с большой скорбью обнаружил, что снова тяжело заболел мой отец: грипп перешел в воспаление легких. По коридорам корпуса ходили паломники, чихая и кашляя. Они прилетели в Грецию, чтобы помолиться и, заодно, подлечиться. Как я ни упрашивал гостей принять серьезные лекарства, чтобы не заразить отца, они предпочитали кашлять и чихать, попивая душистые травки. Грипп снова накинулся сначала на меня, не имеющего никакого иммунитета, а затем на монаха Симеона. Вместе с отцом Агафодором мы принялись лечить старика, но ему становилось все хуже. Я, полубольной, еще держался на ногах, но отчаяние начало овладевать моей душой: отец горел огнем. Высокая температура убивала его, он начал хрипеть. Пришлось вызвать врача, монаха из Русского монастыря, отца Климента. Спасибо этому доброму человеку: он приехал незамедлительно и мы уже не отходили от больного. Мощные уколы антибиотиков привели отца в сознание и он начал узнавать окружающих.

— Папа, тебе стало лучше? — обрадовался я, поглаживая ладонью его слипшиеся от пота седые волосы.

Утром его удалось пособоровать и причастить. Отец говорить не мог, но с улыбкой помахал мне рукой. Мне показалось, что он идет на поправку. Увы, радость моя была преждевременной. Монах Симеон снова впал в забытье и температура начала расти. Когда я накладывал на его горячую голову повязки, намоченные в холодной воде, они тут же высыхали.

Отец Климент горестно сказал мне:

— Симон, дела у нас плохие…

— Почему они плохие, отче? — разволновался я.

— Пока мы с вами колем антибиотики, нам удается на время сбивать у больного высокую температуру. Но, боюсь, почки у него могут не выдержать. Я думаю, что печальный исход неизбежен…

Монах Симеон начал задыхаться и хрипеть. Полусидя на подушках, он сделал глубокий вдох. Но выдоха не последовало.

— Симон, Симон, смотри, из макушки твоего отца душа выходит! — изумленно воскликнул доктор.

Действительно, тонкое и светлое, словно нематериальное, облачко, похожее на неуловимый пар, легко вышло из головы отца и рассеялось в воздухе при нашем полном молчании. Я положил руку ему на голову: она все еще была теплой и такой оставалась до вечера.

— Ну, вот и все… Царство Небесное монаху Симеону! — сочувственно сказал отец Климент. — Сделали, что могли…

Я молился не переставая. Собрались Фиваидские братья. Отец Агафодор начал готовить все нужное для погребения. Виктор отправился в столярную мастерскую делать крест, остальные пошли копать могилу возле храма святых апостолов Петра и Павла. После заупокойной панихиды мы похоронили монаха Симеона и водрузили кипарисовый крест на его могиле: «Монах Симеон, 1915–2004». Паломники принесли с моря белые камни и обложили ими могильный холмик.

Просматривая свои записи, в которых были собраны рассказы и притчи отца, я решил посвятить ему книгу, написав ее от его имени: Монах Симеон Афонский. На то что такой псевдоним автора может дать повод для разного рода измышлений, я махнул рукой: для меня отец навсегда остался Симеоном Афонским. В этих рассказах и притчах мне хотелось рассказать о сокровенной сути духовной жизни и практики, передав их словами притч и жизненных историй, по большей части поведанных мне отцом, сподобившемся милости Матери Божией почить на Афоне. Книга получила название «Таинственные беседы или сокровенные истины».

Я служил и служил литургии о новопреставленном монахе Симеоне. Отошла и растворилась в молитвенной благодати скорбь об ушедшем отце. На сердце светлело при воспоминании о том, что он скончался монахом, соборован и причащен, упокоившись во владениях Пресвятой Богородицы, в Ее Богодарованном уделе — Святой Горе. Но лишь закончились сорок дней поминовения монаха Симеона, другая скорбная весть пришла теперь к моему другу, иеромонаху Агафодору. Нам сообщили, что его отец после инсульта находится в реанимации в бессознательном состоянии. Мы срочно вылетели в Харьков, где в реанимационной палате увидели неподвижного Протоиерея Иоанна, дыхание которого поддерживалось только аппаратами. Мне всегда нравился этот человек своей прямотой, верным служением Богу и любовью к людям. Мы с иеромонахом собирались забрать на Фиваиду этого достойного человека, но Бог рассудил иначе.

Мой товарищ находился в подавленном состоянии, поэтому чин елеосвящения мне пришлось совершать одному прямо в палате. Лишь только закончились последние молитвы, как на мониторе появилась сплошная белая линия и раздался тревожный сигнал аппарата. Отец Иоанн скончался, словно до последнего мгновения дожидался любимого сына и этого соборования. Как будто он попрощался с нами и с последними словами завершающей молитвы отошел ко Господу. Последующие хлопоты и похороны почившего протоиерея вконец измотали меня. Еле живой от усталости, появился я на Новой Фиваиде вместе со скорбящим иеромонахом.

Хотя приближалась Пасха, желание помолиться всей душой и сердцем в уединенной Афонской пещере увлекло меня в любимые скалы и леса. На этот раз я поднимался один, с трудом нацедив воду по каплям в десятилитровую флягу. Ноги и руки дрожали от напряжения, но духом я чувствовал себя в этих обрывах и пропастях Афона как дома, в родной комнате. Прижавшись щекой к шершавой бугристой стене пещеры и закрыв от счастья глаза, я всей душой со слезами благодарил Матерь Божию за радость пребывания наедине с Богом.

Скоро среди каменных стен затрепетала палатка, наполнившись упругим горным воздухом, когда я закрепил ее на растяжках. Вновь чувство свободы от зимних тревог и нескончаемых скорбей ожило в груди. Вознамерившись пребывать все дни без малейшего отвлечения, душа моя углубилась в молитву, восходя по незримым ступеням от созерцания к созерцанию. Молитва перестала оставлять меня даже ночью, преображая обычные сонные провалы в целиком сознательную жизнь, где молитвенная струя текла и текла, связуя воедино день и ночь. Как отрадно было засыпать с молитвой, но еще отраднее стало просыпаться с ней в живом трепещущем сердце!

Пасхальный перезвон колоколов от Кавсокалиии до Великой Лавры наполнил афонские леса радостным гулом. Слезы счастья и благодарения Богу за благодатное воскресение души возводили молящуюся душу в небеса созерцания, соединяя ее с Воскресшим Господом и благоговейно славя Бога за всю Его беспредельную любовь к каждому страдающему и любящему сердцу. Там, в горном уединении, сердце мое встретилось с настоящей Пасхой, Пасхой новой жизни в Божественной благодати, в беспрерывной молитве и неотвлекаемом созерцании Воскресшего Христа — истинного и единственного Бога моего сердца! Все последующие дни и ночи слились в один непрерывный праздник — праздник обновленной души, восприявшей без всяких сомнений торжествующую жизнь в Господе, в которой слово «Иисус» трепетало в милующей тихости преображенного духа, полного света Христова. В этом свете Христовом была совершенная свобода, как будто с глаз сдернули повязку. В великом счастье и облегчении от земных тягот дух жил Христом и повсюду, прямо и без усилий, видел лишь одного Христа…